Я изумилась. Так открыто и наступательно Гулина никто не защищал. Хорошо говорила о нем жена, директор сокрушался и недоумевал, а этот охранник сразу полез чуть не в драку. Мне хотелось задать вопрос, но Иванцов и рта не давал раскрыть.
— Погодьте, погодьте, — отгородился он от меня жесткой ладонью, — дайте я скажу, потом вам спрашивать. Я уж вашему товарищу выговаривал: как же можно человека судить, а у людей о нем не спросить?! Нет, вы спросите сперва у народа, кого в тюрьму надо волочь. Народ, он все видит, он знает все, от него, брат, не скроешься.
Маленький кабинет был насквозь прокален солнцем, не спасало от жары открытое настежь окно. Иванцов вытер рукавом голубой рубашки пот с лица, глянул на мое ошеломленное таким натиском лицо и заговорил более миролюбиво:
— Я, дочка, войну прошел. Цену жизни знаю. Ты думаешь, если я у ворот поставлен, то дальше этого ничего не вижу? Ошибаешься. Я вижу, и другие тоже. Молчали до поры — но до поры, учти. А сейчас, однако, самое время пришло… Ты мне скажи, дочка, — охранник слегка приглушил голос, — ответь мне: кому это надобно, чтобы Гулина со станции убрать? Взятки? Так осмотрись кругом внимательно, кто у нас эту божью росу собирает. Осмотрись, осмотрись. А они ведь, эти выродки, и над нами насмехаются, и над вами тоже, учтите…
Я не поняла вначале, что случилось. Открылась вдруг дверь кабинета, показалась длинная рука Волны, придерживавшая дверь, послышался его необычно суровый голос:
— Прошу вас, входите, входите. Что же так, под дверью стоять? И откуда-то из-под руки капитана появился смущенный донельзя Паршин.
— В чем дело? — спросила я, обращаясь к юрисконсульту.
Паршин молчал, за него ответил Антон:
— Да вот, товарищ стоит под дверью своего кабинета, а войти не решается.
Паршин обрел дар речи:
— Мне срочно нужна одна бумага…
— Так возьмите, — сказала я.
Юрисконсульт порылся в столе, нашел какую-то папочку, пробормотал: "Извините” и выскочил из кабинета.
На мой вопросительный взгляд капитан ответил:
— Слишком долго он войти не решался. Пришлось помочь, — и развел руками.
Вмешался Иванцов:
— Интересуется он мной, а не бумажкой.
— Знает кошка, чье мясо съела? — спросил Антон Иванцова.
Тот серьезно ответил:
— Знает эта кошка, знают и другие.
Капитан остался в кабинете, и мы долго беседовали с Иванцовым. Волна задумчиво кивал головой, а я записывала показания Иванцова и сердилась: он проливал свет на такие вещи, которые подлежали проверке в первую очередь, но проверены не были.
Прощаясь, Антон пожал руку охранника:
— Ну что, отец, повоюем?
— Повоюем, — ответил тот вполне серьезно, — есть у нас кому воевать и с кем тоже.
Когда мы остались одни, Антон сказал:
— Без ревизии, видишь, не обойтись. Приезд сюда Радомского окончательно раскрыл карты. Те, кому надо, догадались о предстоящей проверке — теперь держи ухо востро. Чую, события будут разворачиваться. Пример тому — Паршин. Ведь он под дверью-то подслушивал! Поймал я его прямо на месте, так сказать, преступления! Зачем ему это?
— Вопрос не из легких. Зачем?
Антон помолчал. Затем энергично хлопнул рукой по столу, поднялся:
— Выясним! Я пошел, а у тебя есть пара часов — допрашивай. Народ предупрежден, будет подходить.
Я продолжала допросы. По-разному говорили люди о главном инженере: осторожно, с неприязнью, с открытой симпатией — мнения, конечно, расходились. И порядки на "Радуге” тоже оценивали по-разному. И все же подтверждалась правота Антона: без глубокой проверки СТОА судить о вине Гулина нельзя. С одной стороны, возможность получения им взяток была, но с другой — получал взятки он или кто-то другой? Тогда кто? И почему именно Гулин обвинен? И при чем здесь эти женщины, потерпевшие? Ах, сколько у меня было вопросов, сколько вопросов!
Когда-то я получу на них ответы?
Солнце вначале оставило в покое оконную раму, затем ушло куда-то за угол здания. За открытым окном слышны были голоса рабочих, спешивших домой. Я сложила в папку протоколы и сидела в кабинете одна, ожидая Антона. Юрисконсульт больше не появлялся. "Зализывает раны”, — посмеивалась про себя.
Позади стола юрисконсульта приткнулась к стене небольшая тумба, на ней под серым чехлом — пишущая машинка. Я сняла чехол. Довольно новая "Оптима”. Что, юрисконсульт сам печатает свои бумаги? Возможно, ведь писанины у него немало — претензии, рекламации, письма, ответы…
Вставила в "Оптиму” чистый листок, пропечатала: "Саша, Саша, Саша”, — целую строчку дорогого имени. "Больно, больно”, — вторая строка легла на бумагу. Опомнившись, резко выдернула листок, смяла. "Сколько можно?!”