— Придется ответить, — поднял голос Лебедев, — и не только мне!
— По всем вопросам прошу к прокурору, — твердо ответила я. — Не думаю, чтобы ваше вмешательство шло на пользу делу — и нашему, уголовному, и производственному.
Лебедев не попрощался, как, впрочем, и не поздоровался, бросил трубку. Огорченная разговором, я обдумывала его. Кроме неприятного осадка, он оставил у меня уверенность в том, что мы задели на "Радуге” сферы, проверка которых кому-то нежелательна. Оперативность проявлена поразительная. Волна еще не сообщил мне о своих действиях, а исполкомовский Лебедев знает. И не только знает — пытается помешать. Откровенная угроза слышалась в его обещаниях!
Ну уж нет. Не пройдет. Вспомнились его слова о преступнике — Гулине. Как уверен! А вот суд усомнился, Буйнов тоже. И я сомневаюсь. Вообще в нашей работе, я в этом уверена, сомнение — великая вещь и залог справедливости. Это несомневающиеся могут обвинить невиновного. От них, несомневающихся, второе страшное зло — непогрешимость решения. Нет уж, я буду сомневаться и искать. До последнего, пока не возникнет уверенность.
Но другому дано право усомниться в правильности и моего решения. А если возникнет такое — новая и новая проверка.
Истина вообще-то скрытная особа, а если еще ей, как в наших делах, помогают укрыться? У нас не просто производство, а производство справедливости, как же можно вот так, уверенно…
Пришлось зайти к прокурору. Доклад мой не понадобился. Видимо, Лебедев звонил и ему. Я видела, что правое ухо Буйнова горит — он, когда сердился, так крепко прижимал трубку к уху, что оно краснело.
— Ничего, Наталья, — сказал он. — Такие укусы беру на себя. Ты, видно, на правильном пути. Эта "Радуга”, понятное дело, обслуживает многих подобных "адвокатов", так что защита объясняется просто, да в наши дни не поможет. Справимся. Ишь ты, зона вне проверок и критики. А вот что у тебя с потерпевшей вышло?
— Не можем разыскать потерпевшую.
— Как не можете? — удивился Буйнов. — Тут жалоба на тебя.
— От Любарской?!
— Какая Любарская? От Сватко. Пишет, что беседовала ты с ней нетактично и она против этого возражает.
Значит, и Галина Михайловна возражает против моих действий! А я ее интересы, вроде бы, не затронула. Если только насчет личной жизни… Но все ведь было тактично, и, собственно, ничего такого мы и не коснулись — не впустила меня Галина Михайловна в свою личную жизнь, но, поди ж ты, пожаловалась. Прокурору пришлось все-таки объяснить наши разногласия со Сватко.
— Давай-ка ты поосторожней, — посоветовал он.
В коридоре меня уже ждали: переводчица глухонемых и жена Гулина. Переводчица рассказала, что, по объяснению Тани, Любарская накануне куда-то уехала, попросив Таню недельку присмотреть за квартирой. Уехала на зеленой машине, той, что заезжала за ней раньше. Таня беспокоится, потому что Любарская была расстроена, а Таня ее любит.
— Таня не может что-то скрывать? — спросила я. Переводчица даже руками замахала.
— Что вы, что вы, Таня очень правдивая, честная. Дитя, большое дитя, — добавила она.
Жена Гулина вошла в кабинет бочком, встала у моего стола, смотрела вопросительно. Увы, ничего не было для нее утешительного.
— Разбираемся, — неопределенно сказала я, она кивнула в ответ и ушла, вновь оставив после себя жалость. О болезни ее мужа я опять умолчала.
Оставшись в кабинете одна, откинулась на стуле, сунула руки в карманы платья. Комочек бумаги зашуршал под пальцами. Вынула, расправила бумажку, вгляделась в напечатанные мною строки: "Саша… больно…” Два слова, ставшие для меня равнозначными. А у той, что только что здесь была — свое имя и своя боль… Мне не поможет никто. Уже не поможет. Смогу ли я помочь другой? Может быть, это шло и вразрез с устоявшимися уже, ставшими стереотипами представлениями о следователе — этаком всезнающем бодрячке-моралисте, но я о своей работе думала совсем иначе.
И ценила ее как раз за то, что могла реально, без громких слов помочь изобличить зло и тем утолить чью-то печаль. Ну, пусть не утопить, однако же… А пресловутая романтика следствия — какая уж романтика, если грязь, если кровь и опять же боль. Кощунственно искать романтику в людских страданиях.
Вот Саша любил свою работу, потому что помогал страдающим… Человеческая боль… Я видела ее слишком часто. Она не проходила мимо меня, накапливаясь, как снежный ком, делая порой нестерпимой жажду добра, счастья.
Я смотрела на смятый листок, поглаживала, размышляя. И — это уже профессиональное, мне стало казаться, что я видела где-то эти буквы. Вот кругляшок "о” на шрифте засорен, словно сеточкой подернут. Где еще я могла видеть такое? Где? И вспомнила! Открыла заявление Любарской. Вот она, такая же паутинка, прикрывающая овал буквы!