гу! – Любовь резко остановилась. От неожиданного рывка ее дочь Марту качнуло вперед и развернуло вокруг своей оси.��– Ты не понимаешь! Ты не понимаешь, Марта! Милая, девочка моя, – внезапно переходя с крика на плач, затряслась Любовь Вагнер, – это такие люди! Это такие… это очень страшные люди, Марта, Марфушенька моя!��– Кто, мама? Кто?! Какие люди? Кто был этот человек? Я никогда его раньше не видела? Почему он приходил к тебе? Почему он так с тобой разговаривал?��– Это неважно. Он вообще в этом деле не главный. Главное другое: забудь его, забудь. Забудь навсегда! Забудь его лицо, его имя!��– Мам, ты что? Я не знаю его имени, он не представился! А лицо… Лицо, как лицо. Китаец? Ой, что же я дура такая?! Какой китаец, ну конечно же японец! Он от Курихары-сана, да? Да, мам?!��– Нет, нет, он не от Курихары. И, пожалуйста, забудь его поскорее, как будто ты его вообще никогда не видела и не слышала, как будто не было его в нашей жизни! Никогда.��Мать и дочь быстро спускались к Трубной, то и дело останавливаясь, тряся друг друга за плечи, охая, ахая, ругаясь и тут же целуясь и обнимаясь со слезами. На трамвай они так и не сели. Пешком поднялись сначала к Петровке, а затем и к Страстному. На бульварах, где в ожидании скорых холодов деревья пугливо сбрасывали последние, чудом не погибшие от летней жары, листья, шаги и дыхание женщин выровнялись, они перестали держать друг друга за руки и к монастырю подходили уже совершенно спокойно, с удовольствием меряя шагами любимый город. Выйдя на Пушкинскую площадь, Любовь Вагнер посмотрела на наручные часики и удовлетворенно кивнула. Они пришли даже чуть раньше. Неспеша перешли на противоположную сторону неширокой улицы Горького, к памятнику. Через минуту здесь же появился улыбающийся и несколько смущенный Курихара. В маленьких, почти детских ручках он крепко держал по-весеннему светившийся маленький букетик ярких цветов и довольно большой саквояж, а метрах в пятидесяти за его спиной привычно маячил невзрачный человек в сером пальто.��Одинаково приветливо поздоровавшись с матерью и дочерью, японец вручил букетик Любови, но та немедленно передала его Марте, жестом пригласив пройтись по бульварам дальше, к Никитским воротам. Курихара пошел посередине, а женщины подхватили его с обеих сторон под руки, от чего журналист немедленно зарделся приятным юношеским румянцем, а стекла очков почему-то даже немного запотели. Здесь обе представительницы семейства Вагнер вели себя сдержанно, и невозможно было представить, что еще десять минут назад они то кричали друг на друга, то со слезами лобызались. Марта больше помалкивала, но крепко держала японца под руку, в самые острые моменты беседы так сжимая худенькими пальчиками его локоть, что у Курихары останавливалось дыхание. Его очки, только было отпотевшие, снова покрывались испариной.��Основную роль в разговоре взяла Любовь.��– Вы знаете, Курихара-сан, что мы очень тепло к вам относимся. И я, и моя дочь.��Курихара понимающе покивал, впервые почувствовав крепкое сжатие у локтя.��– Вы также знаете, конечно, что я очень давно работаю… в качестве учительницы русского языка для японских дипломатов в Москве. Вот и вы тоже у меня учились. Я помню, Курихара-сан, как вы начинали. Мы тогда с вами могли говорить только по-французски…��– О, у вас прекрасный французский язык!��– Спасибо, у вас тоже, но… Неважно. Так вот. Я давно работаю с японскими дипломатами. Нельзя сказать, что это работа мне не нравится, нет. Вы все прекрасные люди, замечательные, способные ученики. Вот вы, Курихара-сан, очень многого добились за те два с половиной года, что мы с вами вместе, так сказать, постигали…��– Мама! Говори яснее! Даже я тебя не понимаю. А Курихаре-сану, наверно, вообще трудно. Да, Курихара-сан?��– Да. То есть, нет, я все прекрасно понимать. Ваша мама замечательная учительница. Я понимать. Нет, я понимаю! Да.��– Вот и прекрасно. Курихара-сан. Есть некоторые вещи, из-за которых сотрудничество, то есть, не сотрудничество, а точнее сказать, работа с японскими дипломатами и с корреспондентами, такими как вы, Курихара-сан, не доставляет мне той радости, которую я, то есть, мы хотели бы получать.��Острые пальчики снова впились в руку журналиста.��– Мне кажется, я понимаю, о чем вы говорите, Любофь-сан. Но это очень… тревожная тема.��– Вот именно, очень тревожная! И… я должна признаться вам, Курихара-сан… – пальцы ее дочери впились в худосочный японский локоть, – что мы с Мартой очень устали от всего этого. Очень устали.��Курихара внутренне весь подобрался, пытаясь не подавать виду, что признания и расспросы русских дам его смущают. Только его лицо время от времени то розовело, то шло белыми пятнами, но спутницы журналиста смотрели не на него, а вперед, на быстро темнеющее над бульваром небо, и не замечали напряжения своего спутника. Их же самих как будто лихорадило. Одна чувствовала душой, чуткой женской интуицией, а вторая понимала разумом, опирающимся на многолетний горький опыт, что в этот момент на Тверском бульваре происходило нечто большее, чем разговор, возможно, решалась их судьба. Обе они, продолжая держать Курихару под руки, не сговариваясь, чуть отстранились от него, но их пальцы сжали дорогое европейское пальто еще крепче.��– Да-да, я понимаю, вы очень устали. – Курихара сокрушенно покачал головой и даже почмокал пухлыми губами, что, видимо, должно было символизировать глубину осознания трудного положения, в котором оказались его собеседницы. – Но что же дерать? Разве… нан дакэ… в моих сирах вам помочь?��От волнения японец опять начал путать трудные русские «л» и «р», а обычно смешливая Марта, всегда радостно и непосредственно реагирующая на такие ошибки своего японского почитателя, на этот раз даже не улыбнулась. Любовь Вагнер резко остановилась и выпростала руку из-под локтя журналиста. Повернулась к нему лицом. Тот с нескрываемым испугом посмотрел на женщину, его тонкие пальцы с трудом удерживали саквояж.��– Курихара-сан, нам необходимо с вами серьезно объясниться.��– Да, конечно, Рюба-сан, я вас… нан дакэ… внимательно слушаю!��– Нам надо поговорить наедине.��– Да, конечно, но… – Курихара растерянно покрутил головой, как будто ища что-то. Наконец, сообразил и повернулся к Марте: Марта-сан, у меня тут есть для… Нет, не только для вас, конечно, да. Для Рюба-сан тоже. – Курихара устремился к ближайшей скамейке, поглядывая то на Любу, то на Марту. Поставил саквояж и достал из него тщательно упакованный в плотную коричневую бумагу сверток. Протянул матери:��– Это для вас. Но не для вас, а…��– Я поняла, – торопливо перебила его Любовь Вагнер, забрала пакет и не глядя передала Марте, – Дочка, возвращайся домой. Убери там куда-нибудь.��– Но…��– Пожалуйста, возвращайся домой. Нам с Курихарой-саном надо поговорить. Я прошу тебя. А пакет убери. Куда-нибудь… подальше.��С обиженным лицом, едва сдерживая слезы, Марта, до последнего надеявшаяся, что разговор о ее будущем будет происходить и в ее присутствии, и с ее, Марты, участием, забрала сверток. Опустив руки – одну с полученным пакетом, а другую с букетиком, медленно побрела обратно, в сторону памятника. Облегченно выдохнув, мать проводила дочь взглядом и решительно повернулась к Курихаре. Но и японский журналист за это время успел осознать, к какому именно разговору его приглашала Любовь Вагнер, когда час назад кричала сквозь слезы по телефону, что им «необходимо немедленно объясниться». Облегчало положение и то, что ушла Марта, чувства журналиста к которой плохо подчинялись разуму. С одной стороны, ее присутствие каждый раз заставляло его ощущать себя приятно юным, школьником выпускного класса, мечтавшим стать прогрессивным журналистом – каким он и был когда-то давно, когда взглядами намекал на такие же чувства Эми Тамагава из женской школы Васэда. С другой, в присутствии Марты он всё время вынужден был думать о задании и о новых распоряжениях подполковника Накаяма, а это мешало ему настроиться на нужный лад, сбивало с толку и злило. Курихара прекрасно сознавал, что он на службе, что со времен смущенных взглядов прошло целых пятнадцать лет. Эми давно стала его женой, журналистика, к тому же отнюдь не «прогрессивная», – прикрытием для службы в разведке, и ему следовало больше думать именно о службе. Накаяма не терпящим возражений тоном напомнил Курихаре об этом, рассказывая о планах его использования после возвращения из Советского Союза. Как будто сам Курихара хоть на минуту обо всем этом забывал… Что ж, это хорошо, что мать Марты сама вызвалась на разговор. Операция затягивалась, никаких решений принять не было возможности из-за непредсказуемости характера этих русских женщин. Подумать только: судьба важнейших решений военно-политического уровня зависела от настроения двух блондинок…��До отъезда из Москвы оставалось около месяца. Надо было срочно что-то решать, и наставления военного атташе по обыкновению стали на редкость прямолинейны. «Все-таки, его долгая служба в войсках не прошла бесследно, – с неожиданным злорадством и ненавистью подумал Курихара, – прямолинейная армейская дубина, ни черта не понимающая в тонком искусстве разведки. Только и горазд мечом махать. Общение с женщиной, тем более с женщиной европейской, – штука посложнее фехтования. Это даже не с гейшей в чайном домике сидеть и