— Я зашел спросить о даме, дающей уроки музыки, — сказал я. — Я только что видел объявление на большой улице. Мне нужна учительница для моей маленькой племянницы. Но боюсь, что выбрал неудобное время для визита.
Сам не знаю, зачем я в этом случае извинился, потому что никогда не оправдывался перед дамами, которых мне случалось посещать в столь же позднее время. Кажется, я был поражен задумчивой красотой девушки, и вся моя решимость исчезла при виде этих прелестных, томных глаз.
Выражение ее лица удивительно подвижно, так что даже теперь, когда я изучил все ее черты, я не могу похвастаться, что знаю ее лицо, которое поэтому мне кажется всегда новым, как в тот вечер, когда я впервые увидел ее. Описать ли мне эту женщину, с которой я знаком всего четыре недели и которая, кажется, наполняет всю вселенную, когда я думаю о ней? А когда я о ней не думаю? Описать ли мне ее для новозеландца, когда самое красноречивое описание далеко не сможет передать всей ее красоты, и покажется только осквернением, святотатством? Да, я опишу ее; но не для новозеландца, который, пожалуй, будет иметь новые, особенные понятия о женской красоте и потребует, чтобы избранная им женщина имела синий нос или зеленые волосы. Я опишу ее потому, что мне приятно думать о ней и представить ее милый образ хоть словами. Будь я живописец, я поступил бы как Клод Мельнот и везде и всюду рисовал ее портреты. Будь я поэт, я испестрил бы стопы бумаги дикими, бессмысленными стихами о ее красоте. Но я — бедный кассир в конторе Дунбара, потому могу только описать ее на страницах своего дневника.
Итак, она очень бледна. Глаза ее, великолепного золотисто-карего цвета, светятся постоянным блеском, хотя выражение их изменяется с каждым новым впечатлением; в минуту покоя они поражают серьезным, грустным, задумчивым взором, ясно говорящим о тяжелых испытаниях, перенесенных ею в жизни. Волосы ее, такого же великолепного цвета, как глаза, вьются природными кудрями. Что касается других черт ее лица, я должен просить моего новозеландца посмотреть на картины древних итальянских художников, ибо только в произведениях Рафаэля, Тициана и их учеников может он найти эту чудную гармонию, эту чистоту формы и нежную мягкость контура, которые в тот вечер впервые увидел я в чертах Маргариты Вентворт.
Маргарита Вентворт — вот ее имя. Она сказала мне его, когда я объяснил, кто я такой и цель моего прихода. Во все продолжение этого свидания я находился под каким-то очарованием, словно под дурманом от опиума или гашиша. Я только помню, что после десятиминутного разговора я опять отворил калитку и, держа в руках шляпу, медленно вышел из этого маленького рая на пыльную улицу.
Я с торжеством явился к матери и объявил ей, что мне наконец удалось найти учительницу, во всех отношениях удовлетворявшую нашим требованиям, и что она явится на следующее утро в 11 часов, чтобы дать первый урок. Но я как-то сконфузился, когда моя мать начала меня расспрашивать: слышал ли я, как она играет, спросил ли я ее о цене, кто ее рекомендует.
Я должен был сознаться, что ничего подобного не спрашивал. Тогда матушка спросила меня, почему же я решил, что эта дама годится в учительницы музыки. Этот вопрос совершенно смутил меня. Не мог же я сказать, что нанял ее потому только, что у нее прелестные томные глаза и каштановые волосы. В подобной затруднительной дилемме я решился на иезуитскую проделку и прямо объявил, что голова мисс Вентворт была с френологической точки зрения превосходная и что органы слуха и осязания необыкновенно у нее развиты.
Я не знал, куда деться, когда маменька наградила меня поцелуями за мою ложь и сказала, что я ловкий мальчик и тонкий знаток людей, что она готова предпочесть незнакомку, одобренную одним моим инстинктом, всякой другой женщине, рекомендованной самыми верными людьми.
После этого мне оставалось только надеяться, что талант мисс Вентворт оправдает мои предположения. Возвращаясь домой на следующий вечер, мысли мои были заняты одними догадками, насколько мисс Вентворт оправдала мои ожидания. С совершенно беззаботным видом спросил я мою мать, понравилась ли ей мисс Вентворт.
— Понравилась ли? — воскликнула добрая старушка. — Да, она чудно играет, Клемент! Что за блеск, что за экспрессия! В мою молодость одни только артисты так играли на концертах, а нынче девушки восемнадцати и двадцати лет заткнут за пояс профессора. Я уверена, ты будешь в восхищении от нее, Клем (мне кажется, я покраснел, когда маменька сказала это; разве я уже не был в восхищении от нее?), когда ты услышишь ее выразительную, блестящую игру; я уверена, что она страстно любит музыку не потому, чтобы она предавалась смешным сентиментальным возгласам, говоря о ней, но потому, что ее глаза загорались, когда она рассказывала о радости, доставляемой ей игрой. Она вздохнула при этом, и мне показалось, что, вероятно, испытала, бедная, в своей жизни много горя и лишений.