Суперинтендант полиции взглянул на него с удивлением.
— Ты спешишь? — спросил он.
— Не особенно, а вот мисс Кэрил, видимо, голодна. Ее самолет опоздал. Куда тебя подвезти?
— Туда же, куда и мисс Кэрил, на Фламинго.
— О, что-нибудь выяснили?
— Не много, — признался суперинтендант, влезая на заднее сиденье. Он дал распоряжение своему шоферу и, откинувшись на спинку, велел Стрэттону ехать не быстрее пятидесяти миль в час.
— У меня нервы не выдерживают. Только показалось, что наступила некоторая передышка от всего этого, а вот опять все начинается, я ужасно устал. Старик Джеймс рвет и мечет. Я никогда не видел его в таком состоянии. Он мне чуть голову не оторвал утром, когда я сделал невинное замечание о погоде.
— Где это было? — спросил Дру, запуская двигатель.
— В лаборатории. Они исследуют ту диванную подушку.
— Есть результаты?
— На ней, естественно, кровь Элис. Или такая же группа крови. А чья же еще? Ну, все-таки надо было убедиться. Хотя странно.
Он надвинул шляпу себе на нос и закрыл глаза. Виктория повернулась на сиденье, чтобы лучше его видеть. Почувствовав ее движение, он вновь открыл глаза и сказал:
— Извините, что говорю о делах. Но боюсь, что вам многое придется стерпеть в связи с убийством. Вообще-то, трудно выбрать менее подходящее для приезда время. Я бы вам посоветовал от души: разворачивайтесь и уезжайте, но вряд ли вы меня послушаете.
— Я не уеду, — решительно заявила Виктория.
— Почему же? — спросил Дру.
Виктория посмотрела на него, внезапно поняв, что в его неприязни много личного, а не просто раздражение или проявление дурного характера. Она холодно ответила:
— Мне кажется, это очевидно. Если моей тете и прежде нужна была моя помощь, то сейчас она нуждается в ней еще больше.
Она посмотрела на Дру с не меньшей враждебностью, чем с его стороны, и намеренно повернулась к нему спиной, рассматривая пейзаж за окном.
Дорога делала поворот и шла, перемежая обжигаемые солнцем пространства и редкие тени, потом резко поднималась на гребень высокого откоса. И вот внизу под ними, у подножия откоса, расстелилась великая расщелина — долина Рифт, словно карта, нарисованная на пожелтевшем пергаменте. Необозримая золотая долина с выгоревшей от солнца травой; кое-где виднелись пятна кустарников и терновника; по ней проходили высохшие овраги, ограниченные слева и справа двумя громадными барьерами — горами Кинангор и May с застывшими извержениями лавы, зевающим кратером Лонгонот, стоявшим часовым у входа в долину.
«Ничего не изменилось!» — подумала Виктория. Но в глубине души она знала, что это не так. Горстка прошедших лет, может, и не сказалась на самой долине Рифт, но все остальное подверглось изменениям. Глядя на это величественное зрелище, девушка в отчаянии почувствовала, что ее глаза наполняются слезами.
У подножия откоса дорога больше не изгибалась. Закончились заросли кедра и диких оливковых деревьев по обочине, машина легко мчалась со скоростью девяносто миль в час по длинной прямой ленте гудронированного шоссе из термакадама, построенного итальянскими военнопленными в военное время, и вскоре перед ними засверкала поверхность озера Найваша.
— Позволь предложить тебе снизить скорость до шестидесяти миль, прежде чем мы начнем поворачивать. Мне бы не хотелось, чтобы в нашей округе за эти сутки состоялись вторые похороны, — прервал затянувшееся молчание Гилберт — Кроме того, я не жажду встретить похоронную процессию.
Дру убрал ногу с акселератора, и машина пошла медленнее, съехав с главной трассы на самодельную земляную дорогу. Виктория спросила охрипшим голосом:
— Когда похороны?
— В одиннадцать часов. Разве Дру не сказал? Поэтому никто из них не смог вас встретить. Но теперь они уже должны были вернуться домой. Сколько лет вы не виделись с тетей?
— Шесть лет.
— Тогда, боюсь, вы заметите в ней перемены. Эти события сильно ее потрясли. Она всегда казалась мне частью кенийского пейзажа — вечная, не поддающаяся времени. Но внезапно она превратилась в старую леди. Будто покосился межевой знак у дороги. Бедная старая Эм!
— Не понимаю, почему ты не можешь оставить ее в покое хотя бы сегодня, — сказал недовольно Стрэттон — Мог бы пощадить их в день похорон. Им и так придется несладко, когда… Впрочем, это не мое дело.
— Правильно, не твое, — безмятежно согласился Гилберт — И за это ты должен быть благодарен. Задавать вопросы личного характера, да еще по случаю убийства, близким друзьям — не слишком приятная миссия. Уверяю тебя. Но теперь, когда мы точно знаем, чья кровь на подушке, у нас открывается новая возможность расследования. Это странный нюанс в деле — подушка. Почему она там находилась?
Дру сказал:
— Никто не слышал крика Элис, а она, видимо, кричала. Может быть, потому, что Эмили играла на рояле и шум из сада не был слышен, а могут быть и другие причины.
— Думаешь, ей закрыли рот подушкой! Маловероятно. Было бы слишком трудно затыкать подушкой рот, ведь женщина сопротивлялась, и одновременно наносить ей удары пангой. Если только убивали двое. Но мне почему-то так не кажется. Меня не покидает мысль, что подушка могла бы мне многое рассказать, если б я не был настолько глуп, чтобы понять улики. А я не вижу связи.
— С чем? — спросил Стрэттон и крутанул руль, чтобы не попасть в огромную яму на дороге.
— С одной из наиболее очевидных теорий. Ту подушку взяли с веранды и принесли в сад на место, где убили Элис, а потом бросили в траву. И никто не признается, что брал подушку в тот день.
— А тебе не пришло в голову, что сама Элис могла взять подушку с собой, чтобы посидеть на траве, а потом несла ее домой? Или это слишком простое объяснение для тебя и твоих сыщиков?
— Ты сам должен знать ответ на свой вопрос, — дружелюбно ответил Гилберт. — Ведь ты был последним, кто видел ее живой. Была у нее в руках яркая подушка?
— Нет, но…
— Но ты думаешь, что, хотя солнце село, а в сумерках становится довольно прохладно, она все-таки пошла к дому, чтобы взять подушку с веранды? Сомневаюсь. А все же кто-то взял ее оттуда, и я бы хотел знать, кто и зачем. Если б я знал, мы бы здорово продвинулись в расследовании. Но пока не знаю, что и думать. А сейчас только неприятные мысли приходят мне на ум. Не нравится мне это дело, как бы я хотел избавиться от него!
— А почему ты не передаешь его в полицию шкуру?
— Я пытался, но в этот раз не вышло. У них сейчас полно работы: дело Хэнсфорда, дело Голдфарба и другие. Джеймс говорит, я и сам могу раскрутить это преступление, хотя с ним связаны почти все мои друзья.
— Ты имеешь в виду, именно потому, что в нем завязаны твои друзья, а ты знаешь нас слишком хорошо! — сухо проговорил Дру.
Суперинтендант полиции не ответил, что могло означать многое или ничего. Холодная туча закрыла солнце, трава потемнела, и подстриженные кусты терновника стали темно-зелеными. Это придало пейзажу оттенок враждебности. Виктория снова вздрогнула и вдруг ощутила страх: страх перед долиной, Африкой, встречей с Фламинго — домом Идена, где его жена встретила ужасную смерть.
«Зачем я это делаю? — панически думала Виктория. — Что он хочет сказать? Что убийца живет в доме? Жена Идена мертва. Теперь он свободен. Мне не надо было приезжать…»
Машина снова выехала из тени на солнце и промчалась мимо двух воинов из племени мазаи, каждый из которых нес в руках копье; их худые тела были раскрашены красно-золотистой краской, волосы заплетены в замысловатые косички, а чисто выбритые лица напоминали безмятежные лики древних египтян. Узнав машину, они подняли руки в знак приветствия — вежливый салют с явным оттенком снисходительности, так приветствуют делегаты могучей державы представителей малой, но дружественной страны.
— Они тоже не изменились, — прокомментировал Гилберт, размышляя вслух о своем — Племя мазаи единственное, которое, взглянув на достижения Запада, решило, что лучше им идти своей дорогой. Они сохраняют свои привычки и обычаи. Кто может утверждать, что они не правы? Современный африканский юноша в модной европейской одежде с присущим ему комплексом неполноценности — не слишком впечатляющее зрелище, но никому из мазаи не приходило в голову, что они хуже других. Ни малейшего комплекса неполноценности.