Возвращаемся, едва пришвартовались, Зоф тут как тут, поднимается на борт и не здороваясь: "Где комиссар?" "Говорят, в каюте старшего офицера." "Как вела себя команда?" "Замечаний нет", - отвечаю. Да, думаю, разбирайся-ка ты с ними всеми сам... (далее несколько строк зачеркнуты).
...> В свою подслеповатую клетушку приехал уже давно, напился чаю, согрелся, но успокоиться никак не могу. Хоронили мичмана Соколова, позавчера его убили днем в двух шагах от пирса. Он сдал вахту на миноносце, направился к дому, но зашел, как обычно, в храм Св. Николая (очень верующим был). А у собора на площади - "барахолка", какое гнусное выражение! Вся наша нынешняя жизнь в том, вся Россия во власти "барахла", мы им засыпаны и задавлены. На площади пьяные матросы привязались к нему - отчего, зачем, никто не ведает. Видно, сдуру. Он что-то ответил, его толкнули, стали бить, он сопротивлялся, человек мужественный. И тут кто-то из них пырнул его ножом, попал прямо в сердце. Смерть мигом, а матросня - в разные стороны.
Свидетелей множество, все видели, как до происшествия матросы пили спирт и матерились, один орал на весь базар, что пьют неразбавленный. Был уже вечер, темнело, лиц никто не запомнил (или сделали вид, что так). Да и толку что. Где искать? А главное - кто станет искать?!
Отец Афанасий чудесно отслужил поминальную. "Погиб Алексей, Божий человек, на службе Отечества православного, оберегая его от безбожных языков лютых..." Сил нет. Надо взять себя в руки.
...> Очнулся после потери сознания. Выслушал рассказ мичмана Шульца (он и дотащил меня сюда из каюты миноносца, где я лег на койку и не смог подняться). Без сознания был восемь суток. Ничего не помню, хотя, говорят, часто бредил. Шульц и боцман Филиппов постоянно навещали, боялись надолго оставить одного. Хозяева оказались чудными, коренные поморы, люди в обхождении вроде бы суровые, но в душе - бездна доброты. Они присматривали за мной, говорили, я метался, сбрасывая одеяло и шинель, боялись, что я простужусь. Как только наберусь сил, пойду в храм помолиться за моих спасителей.
Рассказали мне все последние новости. Их много, и они ужасны. Вчера высадились в Мурмане англичане. В штабе флотилии накануне шептались, что соединение "неизвестных кораблей" замечено на дальних подступах к заливу. Зоф и другие надеялись, что это немцы, уж очень им того хотелось. Но мы-то заранее знали, что англичане тех сюда ни за что не допустят. Дураку ясно, что в Мурмане немцы получат первоклассную базу подводных лодок для их действий в Северной Атлантике. А то сейчас англичане и американцы по сути заперли их лодки в Немецком море.
К вечеру выход из залива был блокирован английскими эсминцами, все корабли нашей флотилии остались у стенок или на якоре. Комиссары и люди из "ЧеКа" умчались на всех парах, оседлав паровоз с одним вагоном. Жители попрятались в домах, солдатики ("красноармейцы") сбежались в казармы, а матросы - по кораблям. Все притихло. "Толкучка" опустела.
Нет, все прошло тихо. В порту высадилась английская морская пехота. Все жители, в особенности местные женщины, были удивлены до умопомрачения, когда здоровенные, заросшие щетиной молодцы двинулись по улицам в коротких, до колен юбках. А из-под них выглядывали узловатые ноги в разноцветных шерстяных чулках. Русские дамы, глядя на них, испуганно крестились. А мы, офицеры, смеялись. То были шотландские части, у них форма такая, только и всего. Мне еще в Англии разъясняли, что юбка у мужчин всего мира древнейшая форма одежды, а наши штаны и брюки возникли совсем лишь недавно.
...> Вчера вечером офицеры флотилии собрались в кают-компании крейсера "Аскольд". Командир крейсера каперанг Павлов вел офицерское собрание флотилии (мы все без команды стали называть себя "офицерами", а не "командирами"). Он сразу сообщил вслух то, о чем все шептались: контр-адмирал Казимир Кетлинский отбыл вместе с комиссарами. Я, как и многие, не знаю, как к этому отнестись. У нас теперь законной власти нет, каждый волен поступать по своему выбору. Вот только напрасно Кетлинский уехал, как с подножки соскочил: ни преемника себе не назначил, ни даже прощального приказа по флотилии не отдал.
Каперанг предложил нам обсудить единственный вопрос: как надлежит поступать офицерам в данной обстановке. Все молчали. Молчание длилось довольно долго. Я чувствовал, что ужасно боюсь, вдруг мне сейчас предложат выступить, внести предложение, а я... Я в растерянности, как и все. Но к тому же не вполне еще оправился, голова кружится, лоб в испарине, слабость, сухость во рту, мучает неуемная жажда.
Наконец решительно поднимается ст. лейтенант Бобров. Ну, уже ясно было, что он скажет. Он резко выступал против заключения мира с германцами в Бресте, честил его публично, в том числе и перед матросами, последними словами. Адмирал Кетлинский вроде бы признавал власть петроградского "совета комиссаров", поэтому сделал ему внушение ("армия вне политики, а флот тем более", эту сомнительную истину я слышу уже давно; удивительно, что на нее опираются именно те, кто Россию не очень любит, и чем менее любит, тем чаще опирается). Ну, а когда в Мурман приехали Зоф и другие комиссары и "вэчекисты", он скрылся, иначе несдобровать бы ему.
"Власть в Петрограде захвачена немецкими агентами... Мы этому "совету комиссаров" не присягали... Надо освобождать Россию от германской оккупации и от германских агентов... Я со своим эсминцем выхожу вместе с нашими союзниками англичанами топить немецкие подлодки..." - так вот примерно он сказал, и сказал очень горячо.
Никто не возразил ему. Впрочем, никто и не разделил его горячности. Раздалось лишь несколько кратких реплик, в целом они были в том же духе. Я молчал.
Каперанг дождался, когда опять наступила тишина. Выждал минуту и подвел итог: "Остаемся на кораблях и в частях вместе с командой. Каждый пусть сам решает по совести, как русский человек и патриот. Поскольку контр-адмирал Кетлинский отсутствует по неизвестным причинам, временно обязанность командующего флотилией принимаю на себя. Соответствующий приказ за моей подписью вы получите завтра к 9.00".
Расходились мы тоже молча. Я медленно шел и все время думал: правильно ли я поступил? Долго бродил в сумерках, решая, наконец заключил: да. Когда нет твердого решения в душе, нельзя со словами вылезать. Теперь мне ясно: надо осмотреться, выждать. Посмотреть, как станут вести себя британцы, это раз. Что скажет теперь "совет комиссаров", это два. Ленин и Троцкий, говорят, переезжают в Москву. Это уже тем хорошо, что Первопрестольная опять станет столицей, отец мечтал до этого дожить.
Сижу вот перед керосиновой лампой, записываю, а все думаю, думаю. Вот отец, как бы он поступил в подобном случае? Помню все его записи, изучил вроде бы всю его жизнь, но такого жуткого раскола он не переживал. И тут меня осенило! Вот его верный и самый, как теперь ясно, талантливый ученик и продолжатель Николай Оттович (царство ему Небесное!), вот он-то нечто подобное как раз переживал. После сдачи Артура он попал в плен. Японцы тогда к нашим офицерам были великодушны, уж больно геройски сражались, а потому всем, кто давал подписку более не участвовать в войне, отпускали на все четыре стороны. Некоторые уехали, а каперанг Эссен остался. "Я, сказал он, - всегда должен быть вместе со своими офицерами и матросами".
Верно! Так поступил бы и отец, так сделаю и я".
* * *
На праздновании Нового, 1896 года Макаров в очередной раз прощался с Дальним Востоком. Он получил назначение на должность старшего флагмана 1-й флотской дивизии на Балтике. Известие это застало его в Гонконге: здесь стоял на ремонте в доке броненосец "Николай I". И вот снова предстоит путь через половину земного шара - в Кронштадт.
На этот раз он направился на родину через Американский континент. На обычном рейсовом пароходе, то есть в качестве пассажира - весьма странное для него состояние! - Макаров прибыл в Сан-Франциско, город, который он более тридцати лет назад посетил еще безусым кадетом.