На юте я пробыл, вероятно, минут 20, и сначала было стоять ничего себе, так как все мы старались держаться за башней; но когда неожиданно бой перешел и на другой борт (зашел отряд японских старых броненосцев) и снаряды стали рваться с обеих сторон, то появилось чувство жуткости, нервности и т. д., и хотя я не ушел с юта, чтобы не дать этим права команде бросить шланги и бежать за прикрытие, - однако чувствовал себя сильно не по себе; нервно тянул папиросу за папиросой, переминался с ноги на ногу и, стараясь ободрить себя звуком своего голоса, намеренно громко разговаривал с лейтенантом Залесским, сидящим наполовину открыто в 12" башне и управлявшим ею. Его вид действовал на меня очень успокоительно: такой же розовый, с распушенными усами, в чистом воротничке, он спокойно сидел, так, как будто был не в бою, а в морском собрании за ужином среди дам. Временами слышался стон и кто-нибудь падал; его тащили вниз. По трапу со спардека сполз второй часовой у флага строевой квартирмейстер, к несчастью, не помню его фамилию, с оторванными обеими ногами: одна выше колена, а другая ниже; торчали куски костей, клочья мяса, с которого обильно стекала кровь. Ему тут же на юте по моему приказанию подложили под голову мат, но больше сделать было ничего нельзя, так как весь медицинский персонал еще не пришел в сознание после удушья газами. На всякий случай я при помощи кого-то из матросов перетянул ему тонкими кончиками ноги повыше отрыва, желая уменьшить излияние крови, но это мало помогло, и он скоро умер, не произнеся ни единого звука, смотря на всех к нему подходивших детскими удивленными глазами. Да, вспомнил его фамилию - Бабкин.
Было еще несколько раненых, один с оторванной рукой, у другого вырвана икра, но тех сводили вниз. Вдруг я точно оступился: я в это время стоял на обломках гребного катера, причем правая нога была поставлена на ящик из-под машинного масла. Я упал, но сейчас же вскочил: оказалось, что в этот ящик на излете ударил громадный осколок и вышиб из-под ноги; осколок еще горячий лежал поблизости, врезавшись в доски обломков катера.
Наконец пожар стал быстро утихать, и я подрал вниз, так как получил приказание начать работу турбин, откачивать носовой отсек. В это же время на баке старались под руководством старшего офицера завести пластырь на появившиеся от сильного дифферента пробоины в носовом отделении. Пластырь мало помог, так как ему мешали шест и самое сетевое заграждение. Сначала я пустил две турбины, но вскоре трюмный механик просил пустить третью и четвертую. Пришлось это сделать, несмотря на то, что динамомашины оказались сильно перегруженными. Надеясь больше всего на кормовую динамомашину, поставленную перед уходом в плавание Балтийским заводом, на котором она раньше работала на электрической станции, я наиболее перегрузил ее - вместо 640 ампер на 1100, а остальные 3 вместо 320 - на 400. С этого момента почти до самого окончания боя я находился при турбинах и динамомашинах, переходя от одной к другой и наблюдая их работу. Работали они отлично, без всякого нагревания до утра следующего дня.
Ходя по палубам, я забежал на минуту в свою каюту за папиросами, которых, увы, не нашел, так как от моей каюты и соседней с нею остались одни ошметки и громадная дыра в борту.
Чувствуя все-таки желание курить, я забежал в каюту командира, где бесцеремонно и набил свой портсигар. Его каюта была цела, но адмиральский салон был исковеркан: стол разбит, в левом борту дыра такая, что тройка влезет; 47-мм орудие этого борта лежало у стенки правого, вместе с двумя бесформенными трупами, из которых один представлял из себя почти скелет, а другой был разрезан пополам. Временами сверху приходили все более и более неутешительные известия: перевернулся "Александр III", потонула "Камчатка", потонул "Урал".
Внизу тоже было неважно: носовой отсек до батарейной палубы был залит до главной носовой переборки, которая пучилась и пропускала в швах; носовые погреба залились водой, вода текла и по жилой палубе, просачиваясь через переборку.
Трюмный, гидравлический и минный механики и старший офицер старались укреплять главную переборку упорами бревен; плотники здесь же делали клинья, и шла спешная и лихорадочная работа. Пожар батареи через 1-11¤2 часа после начала прекратился совершенно, вероятно, сам по себе, так как больше было нечему уже гореть; на палубе валялись выгоревшие патроны и пустые гильзы, стенки и борта были черны; на них и с подволока свисали в виде каких-то обрывков проволок обгоревшие провода; 6" пушки совершенно черные угрюмо молчали, и около них хлопотали обгоревший командир лейтенант Буш и Блинов с несколькими комендорами, стараясь силой расходить ручные подъемные и поворотные механизмы, что почти не удавалось, так как медные погоны от жары покоробились и местами оплавились. Одно время было как бы затишье боя, перестала рявкать наша 12" кормовая башня, но вскоре опять начала. По-видимому, бой был уже не так интенсивен, или же я просто оглох и от сильного напряжения в течение нескольких часов приобвык и стало малочувствителен к окружающей обстановке, так как несколько обгоревших до костей трупов в батарее не производили почти никакого впечатления, и я спокойно спотыкался и наступал на них.
Так как дело, по-видимому, подходило к вечеру, то я вызвал всех минеров и начал с ними поднимать на место кормовые прожектора, убранные перед боем в палубу за прикрытие. По-видимому, и люди привыкли к обстановке и работали спокойно, без излишней горячки, подымая прожектора и ведя к ним летучую проводку, несмотря на то, что снаряды еще шлепались временами около броненосца и время от времени летевшие осколки били в надстройки.
Работая наверху у прожектора, я, наконец, увидел картину нашей эскадры: оказалось, что мы идем уже в хвосте, а впереди шли в линии кильватера: "Бородино", затем "Орел", "Николай", "Сенявин", "Апраксин", "Ушаков", "Сисой", "Наварин" и "Нахимов". С правого борта шла колонна крейсеров: "Олег", "Аврора", "Донской", две колонны миноносцев и крейсера "Изумруд" и "Жемчуг". Отдельно шла "Светлана", сильно погруженная носом.
Японцы были слева и несколько впереди, и их силуэты были плохо видимы в туманном воздухе, но все же я насчитал их девять штук. Наша эскадра тоже держала еще артиллерийский огонь, но не особенно интенсивный.
Вся эта картина на меня подействовала несколько успокаивающим образом; думалось, что хотя мы и потеряли наши лучшие суда, все же, несмотря на беды, подравнялись, беспорядка нет, а главное идем на Владивосток, так как кто-то сообщил, что был сигнал Небогатова "курс NO 023°".
Подняв и опробовав прожектора, я опять вернулся вниз к турбинам и динамомашинам.
В офицерских отделениях лежали раненые, человек около 40, стонали, и около них хлопотали добровольцы из команды под руководством подшкипера, который самостоятельно принял как бы роль выбывших из строя докторов.
Оба доктора лежали рядом и хотя и пришли в сознание, но были так слабы, что не могли двигаться. В почти таком же положении находился лейтенант Овандер, около которого хлопотал какой-то сердобольный радиотелеграфист.
Поговорив несколько слов с докторами и Овандером и с некоторыми ранеными из команды, чтобы их ободрить чем-нибудь, я сообщил, что бой кончается, все в порядке и мы идем во Владивосток хорошим ходом, небольшая ложь, но мне хотелось сделать что-нибудь приятное им, так как жалко было смотреть на сморщенные, покрытые желтой пылью пикриновой кислоты лица.