Чтобы обосновать гипотезу о том, что Древнейший Киевский свод завершался летописной статьей 1037–1039 г., А. А. Шахматов был вынужден сделать ряд предположений, которые позволили бы выделить ее из комплекса летописных статей эпохи Ярослава. Согласно одному из них, «Похвала Ярославу и книгам» читалась в Древнейшем своде в настоящем времени, а при составлении свода 1073 г. была переписана в прошедшем времени, хотя объективных доказательств этому, разумеется, нет. Напротив, исследования свидетельствуют о том, что летописная статья 1037 г., подводящая итоги деятельности Ярослава, создавалась задним числом. Иными словами, есть больше оснований для того, чтобы относить ее составление ко времени после смерти Ярослава, чем воспринимать как текстологическую грань между этапами Начального летописания{86}.
Ни один из рассмотренных нами аргументов не может в полной мере ни гарантировать точной датировки Древнейшего свода, ни объяснить цели его составления. С учетом этого можно констатировать, что гипотеза о его существовании по меньшей мере нуждается в модификации. В условиях кризиса представлений о том, что Древнейший свод приурочен к учреждению Киевской митрополии, заслуживает внимания гипотеза А. Н. Насонова о том, что он был приурочен к объединению «Русской земли» под властью Ярослава в 1036 г.{87}, но кроме проблемы идейно-политической мотивации она не разрешает других спорных вопросов. Один из наиболее приемлемых вариантов разрешения ситуации состоит в том, что этот свод, не заканчиваясь на 1037–1040 гг., мог продолжаться на манер средневековых европейских анналов{88}.
Таким образом, из критики гипотезы о Древнейшем своде вовсе не следует, что при Ярославе не существовало летописной традиции вообще. Нельзя не учитывать характеристику князя, данную в «Похвале» под 1037 г., которая сообщает, что Ярослав «любил книги, и много их написав, положил в церкви Святой Софии, которую создал сам»{89}. Понятное дело, что «любовь Ярослава к книгам, в том числе покровительство деятельности писцов и переводчиков, — деяния, благодаря которым князь заслужил в позднейшей русской традиции прозвище „Мудрый“, — не были, конечно, простыми проявлениями „библиофильства“» (В. Я. Петрухин){90}. Исходя из летописного свидетельства, можно как минимум предполагать, что в свободное от государственных дел время князь занимался если не «написанием книг» в современном смысле этого слова, то по крайней мере их перепиской. Сомнительно, чтобы столь просвещенный правитель, учитывая экстраординарные обстоятельства своего прихода к власти, не был заинтересован в формировании определенных представлений у современников и потомков и обошел своим вниманием летописание.
При чтении летописного текста можно заметить, что большая часть известий ПВЛ за первую половину XI столетия касается именно деятельности Ярослава, регулярно упоминающегося с 1014 г. Согласно А. А. Шахматову, летописные статьи 1014–1016, 1018,1021, 1024,1030, 1036, 1042, 1044–1045, 1050, 1052 гг. полностью или частично восходили к новгородскому летописанию{91}. Однако, оставаясь на почве той же «исторической школы», извлекавшей данные о происхождении отдельных летописных известий из упоминавшихся в них же географических объектах, можно с тем же успехом предполагать, что указанные статьи написаны в Киеве «Летописцем Ярослава».
В пользу этой гипотезы можно привести следующие наблюдения: исключительное внимание летописи к Ярославу и его семье: (летопись отмечала) не только вехи деятельности киевского князя, но и рождение его сыновей (случай исключительный в истории раннего летописания), что позволяет предполагать, что эти факты первоначально могли фиксироваться при княжеском дворе и, возможно уже после смерти Ярослава, были обработаны придворным летописцем вместе с материалами княжеского синодика; при этом фактографический материал отбирался так, что деятельность братьев Ярослава и его племянника Брячислава Полоцкого либо замалчивалась вообще, либо описывались только те ее эпизоды, которые были непосредственно связаны с военной деятельностью киевского князя (как это было в случае с его соправителем Мстиславом Тмутороканским).
Нельзя не обратить внимания на тот факт, что некоторые статьи ПВЛ за годы правления Ярослава посвящены главным образом сражениям, в которых участвовал князь. Эти «батальныесюжеты» смоделированы по одному «шаблону», что особенно заметно, например, при сопоставлении Любечской битвы 1016 г. и сражения на Буге в 1018 г. Поэтому у некоторых исследователей создается впечатление, что «история правления Ярослава была скорее военной, чем церковной. Это тем более удивительно, что образованные русские люди того времени были исключительно клириками». Вместе с тем «Летописец Ярослава отличался большой свободой суждений», — отмечает автор этой гипотезы Н. И. Милютенко, относя на его счет панегирики Мстиславу Тмутороканскому{92}.
Автором этих панегириков со времени А. А. Шахматова считался печерский монах (впоследствии игумен Печерского монастыря) Никон, причастность которого к летописанию была установлена следующим образом. Обратив внимание на то, что с 1060-х гг. в центре внимания ПВЛ находились то события в Киеве, то события в Тмуторокани (с указанием календарных дат), исследователь высказал предположение, что эти сведения могли принадлежать Никону, который, согласно «Житию Феодосия Печерского», был вынужден бежать из Киева в Тмуторокань, спасаясь от преследований князя Изяслава, откуда вернулся перед киевским восстанием 1068 г. Поскольку «Житие Феодосия» приписывало ему книжные занятия, это дало Шахматову основание утверждать, что Никон не только продолжил Древнейший свод, но подверг его радикальной переработке, внеся целый ряд новых сюжетов и разбив летописный текст по годам{93}. Гипотеза о летописце Никоне, ставшая одной из ключевых в шахматовской концепции Начального летописания, получила распространение среди исследователей, хотя некоторые из них подвергают ее сомнению{94}.
По нашим представлениям, летописная работа на Руси в XI в. не ограничивалась каким-то одним княжеским или монастырским скрипторием. Не исключено, что высокий уровень развития древнерусской мысли, свидетельством которого может служить, например, «Слово о Законе и Благодати», способствовал не только возникновению княжеской летописной традиции при Ярославе и ее расширению при его сыновьях, но и формированию независимого летописания, причем не только в Печерском монастыре, который, по мнению некоторых исследователей, вряд ли мог сразу монополизировать летописную работу в Киеве{95}. Обращение к летописным данным о событиях последней четверти XI в. действительно заставляет предполагать существование противоборствующих идейно-политических тенденций, которые, очевидно, пройдя несколько этапов, нашли свое отражение в ПВЛ. Их выявление требует специального исследования, поэтому в этой книге мы ограничимся лишь сопоставлением повести «Об убиении Борисове» с летописной традицией, которую относят к эпохе Ярослава.