И последнее, «…не так важно, — заключает Бениславская, — что думают, а важно то, что это была ложь». То есть, — попытаемся четче понять ее мысль, — подозрения Есенина на ее чекистский счет неосновательны. Но зачем же так усердно хлопотать? Она выгораживаетсебя перед Эрлихом, заботится, так сказать, о сохранении профессиональной гэпэушной тайны.
Остаются последние вопросы: знала ли она об истинном ремесле Эрлиха в трагические декабрьские дни? Ведала ли о его роли в сокрытии злодеяния? Ответы еще впереди. И, возможно, разгадки кроются не столько в области криминальной, сколько психологической.
ГЛАВА V
ЛЖЕСВИДЕТЕЛИ
Продолжаем чекистскую и околочекистскую галерею знакомцев Есенина. В его «деле» участвовала ленинградская пишущая братия. Подробное знакомство с эпохой 20-х годов приводит к выводу: литература в то время часто служила удобной ширмой для ЧК — ГПУ. Эта мрачная страница нашей истории когда-нибудь станет предметом специального исследования.
Продолжаем наше следствие, продираясь через лживые «мемории», атрофированную память современников, патологически-трусливое поведение многих нынешних архивистов, для которых Есенин-поэт — пустой звук. На очереди понятые, подписавшие протокол милиционера Николая Михайловича Горбова.
Их было трое: малоизвестный ленинградский литератор Михаил Александрович Фроман (Фракман) (1891-1940), достаточно известный поэт Всеволод Александрович Рождественский (1895-1977) и забытый критик Павел Николаевич Медведев (1891-1938). Почему они поставили свои подписи, а не кто-либо из жильцов или сотрудников «Англетера», к примеру, соседи мнимого обитателя 5-го номера? Согласитесь, правомерный вопрос (вообще, логика не в чести у защитников версии самоубийства).
Личность Фромана, зятя кремлевского фотографа Моисея Наппельбаума, не раз запечатлевавшего лики Ленина, Свердлова, Дзержинского и др., весьма «вовремя» появившегося в Ленинграде для траурных съемок, окутана дымкой тайны. С его стихами и переводами можно без особого труда познакомиться, но до сих пор невозможно заполучить материалы сохранившегося архива «подписанта». Однако кое-какие черточки его внутренней жизни все-таки открылись. Жена Фромана вторым браком связала свою судьбу с Иннокентием Мемновичем Басалаевым, оставившим пространные дневники и воспоминания. В одной из его тетрадей («Записки для себя», 1926) мы нашли такую запись о Фромане: «Главное — умеет молчать, когда его не спрашивают. „…· О нем говорят: культурный поэт. Мне он кажется похожим на большую грустную обезьяну, знающую повадки приходящих к ней друзей…“
Аккуратист, систематически обязательно слушал по радио последние новости, любил копаться в книгах, возиться с котом Мухтаром и играть в бильярд. На людях охотно рассуждал о патриотизме и своей симпатии к опальному Ивану Бунину, а это было по тому времени небезопасно… В 1925 году — секретарь ленинградских поэтов, что уже само по себе говорит о его духовной близости к местной советско-партийной верхушке, так как случайности в выборе литературного начальства тогда исключались.
В период революции и Гражданской войны Фроман политкомиссарствовал — в 1918 году в Петрограде, позже — где-то на юге России. Следы его, в частности, надо искать в Самаркандской степи, где он участвовал (согласно официальным источникам) в строительстве железной дороги для нужд Красной Армии.
Ближайшим молодым приятелем Фромана в 1925 году был… Вольф Эрлих, причем настолько близким, что у них имелась общая, «коммунальная», касса. В одном из писем к матери Эрлих по этому поводу сердился: «Дело в том, что на меня и на Фромана (помнишь!) лежало в „Радуге“ (издательстве. — В. К.) 300 р. на половинных основаниях. Я эти деньги считал неприкосновенным фондом своим. И не трогал. „…· Так Фроман в эти два месяца (январь 1925 — февраль 1926 г. — В. К.) перетаскал их все“.
Причины лопнувшего «банка» компаньонов как раз в интересующий нас период понятны, о причинах же их трогательного товарищества можно лишь догадываться. В свете сказанного ночевка Эрлиха с 27 на 28 декабря 1925 года на квартире Фромана, позже подсочиненная вездесущим Павлом Лукницким, выглядит неубедительно.
Есениноведы не обратили внимания на стихотворение Фромана «28 декабря 1925 г.», посвященное Вольфу Эрлиху. И роковая дата, и сомнительный адресат заставляют внимательнее вчитаться в это произведение. Оно меланхолично-созерцательно, с претензией на философское проникновение в суть жизни и смерти. Внешне лирический сюжет развивается на фоне дум героя в снежную холодную ночь. Обратим внимание только на четыре строфы из двенадцати (выделено нами):
На наш взгляд, в напряженной психологической атмосфере стихотворения незримо присутствует Есенин («Бессмыслица самоубийства…»). Но вещь лишена внешних атрибутов и примет случившейся накануне трагедии, она о глубоко спрятанном духовном ощущении автора, которое никак не назовешь светлым. Чего только стоит «Улыбка наглая лжеца…», — конечно же это об Эрлихе — и не только потому, что ему посвящены строки, а потому что он угадывается в эскизе внутреннего облика. Современник так рисовал его портрет: «У Вольфа Эрлиха тихий голос, робкие жесты, на губах — готовая улыбка. Он худ и черен».
Спустя сутки после кровавой драмы в «Англетере», после подписания лживого милицейского протокола, Фромана привлекает не образ усопшего поэта, а «Улыбка наглая лжеца…» (кстати, заметьте, ни Фроман, ни Эрлих, в отличие от многих стихотворцев, не посвятили ни одной лирической строки Есенину). Автору «28 декабря…» представляется не лик ушедшего из жизни человека, а физиономия приятеля-сексота, чем-то ему милого и дорогого. Рискнем сказать, близкого по сложившемуся взгляду на мир. Крайне осторожный Фроман все-таки проговаривается о своем понимании соседства добра и зла, он готов «сладко» «С любовью ненависть смешать». Страшноватое, на наш взгляд, стихотворение. Ида Наппельбаум, бывшая жена Фромана, вспоминая «28 декабря…», напишет, что это «стихотворение на смерть Есенина», и добавит: «В нем, как в зеркале, отражен этот зимний горестный день» (Угол отражения… Спб., 1995). Ложь, подслащенная сентиментальностью.
А что за мысль отразилась «…на гранитном лбу Лассаля…»? Фроман предпочитает по этому поводу промолчать. И почему из многих ленинградских памятников он встретил именно мудреца-социалиста с известными крайностями некоторых своих воззрений. То, о чем не договорил Фроман, раскрыл… Эрлих. В своей поэме «Софья Перовская» (1929) он как бы завершает ход мысли друга и сообщника:
Как далек был Есенин 1925 года от такой философии интербродяг, насколько была ему чужда мешанина нравственного и безнравственного, проскальзывающая в «28 декабря…». Не потому ли Фроман и поставил свою подпись под фальшивым милицейским протоколом, хоронившим, как тогда подчеркивали газеты, последнего русского национального поэта.