Я не знала, жив ли Литовский и где он? Через несколько дней я прочитала в «Литературной газете»: редакция поздравила его с 70-летием. В справочном киоске узнала его адрес и поздравила его. И написала, что я обрадовалась, прочитав его строки о Есенине. Получила от него ответ:
«Вот с самого начала не знаю, как написать: „Дорогая?“ Но это как-то не звучит… „Уважаемая“ еще больше не звучит… Но ведь знаем-то вас мы, то есть я и жена! Поэтому очень хорошо, пусть так будет.
Наша дорогая Августа Леонидовна Ваше письмо взволновало нас и тронуло беспредельно. Спасибо вам, дорогая, за него! Но я ведь все же писатель, и никуда от этого не денешься. Поэтому первое — как, где и почему. Может, что-нибудь расскажете про себя, о жизни после встреч с Сергеем? Это важно не только для вас и для меня — это важно для есенинской биографии. Еще раз спасибо за письмо. Если вы почему-либо не сможете рассказать и написать подробнее, разрешите мне использовать в печати, конечно, со своими замечаниями, это ваше короткое письмо. Но лучше пишите. Ну, вот и все. С приветом и дружбой Е. и О. Литовские. Москва, 30 июня 1962 г.».
Ни с кем из своих друзей и знакомых тех далеких лет я не встречалась и ничего о них не знала И поэтому с большим волнением осенью 1962 года шла к Литовским. О многом говорили, многое вспомнили. Хотели встретиться еще… Да так и не получилось… Оба они часто болеют, и я не отстаю от них… Но осталась тревога за них. Мне показалось, что они очень одиноки.
Зачем пишу о своих встречах с Есениным? Мне кажется, в них можно найти крупинки настоящего Есенина.
1970 г.
Москва
Варвара КОСТРОВА
В ПЕТРОГРАДЕ И В БЕРЛИНЕ[106]
Впервые я увидела Сергея Есенина в 1915 году в Петрограде, в знаменитом подвальчике «Бродячая собака». Собирались там, наряду с писателями, художниками, артистами, разбогатевшие на войне бесцеремонные спекулянты, важно называвшие себя «любителями искусств». Они не скупились на вино, вели себя нагло, часто затевали отвратительные скандалы. Так было и в тот вечер.
На сцене стоял сказочно прелестный златокудрый юноша в голубой вышитой рубашке. Это был Сергей Есенин. Он удивительно задушевно читал свои звонкие чудесные стихи. Все слушали, затаив дыхание. Вдруг послышались тиканье, свист, звон разбитых бокалов, на сцену полетели апельсиновые корки. Юный поэт замолчал, на лице его застыла растерянная, по-детски беспомощная улыбка А публика бесновалась, одни аплодировали, кричали «бис», другие свистели, ругались. Внезапно весь этот шум перекрыл глубокий спокойный голос:
— Стыдитесь, ведь перед вами прекрасный, настоящий поэт, быть может, будущий Пушкин! — С этими словами Александр Блок обнял Есенина за плечи и увел со сцены[107].
Вскоре после этого вечера я встретила Сергея Есенина в кружке молодых поэтов. В те предреволюционные годы манерная, напевная красивость поэзии Игоря Северянина, строптивая лирика Анны Ахматовой, напыщенно-страстный пафос Бальмонта и, конечно, символическая, мистическая философия поэзии Александра Блока влияли на наше творчество. Не избежала этого влияния и Лариса Рейснер, в квартире которой мы тогда устраивали наши поэтические встречи. В то время юная красавица Лариса писала эстетски-декадентские стихи, хотя в них и тогда уже проскальзывали бурные, революционные призывы.
Кто в молодости не пишет стихи, писала и я, вопреки своему живому, бодрому характеру, — медлительные, напевные стихи: «Медленной рукою жемчуга нижу я На златую нитку уходящих дней» и т.д. В один из таких вечеров к нам в кружок пришел Сергей Есенин, послушал наши поэтические вздохи и лукаво, озорно спросил:
— Что это вы, как собаки на луну воете?
Мы растерялись, некоторые обиделись, но затем рассмеялись и стали просить поэта прочесть нам свои стихи. Сережа, как впоследствии мы его нежно называли, согласился, но предупредил: «Я прочту о деревне, может, это некоторым барышням не по вкусу придется». И прочел чудесное стихотворение «В хате», а затем о воробушках и закончил стихами «Гойты, Русь, моя родная…». Мы все знали и любили эту вещь, а потому торжественно встали и произнесли вместе с поэтом, как клятву: «Если кликнет рать святая: „Кинь ты Русь, живи в раю“. Я скажу: „Не надо рая — Дайте родину мою!“
Сережа еще несколько раз приходил к нам, потом уехал в Москву.
Через много лет, в 1923 году, я снова встретилась с Есениным в Берлине, куда приехала на гастроли. В квартире издателя, инженера Благова, было устроено чтение новой пьесы Анатолия Каменского «Черная месса»[108]. Среди присутствовавших были Алексей Толстой, Сергей Есенин и др.
После обмена мнениями о пьесе мы все поехали в какой-то ресторан, где пели цыгане и играл скрипач-виртуоз Гулеско. Заняли отдельное зало; Каменский и Толстой увлеклись составлением меню, а я с Сережей уселись в отдаленный уголок и вспоминали прошлые юные годы. Мы были почти однолетки.
Кругом вертелся, всем надоедая, бездарный Кусиков с неизменной гитарой, на которой он плохо играл, вернее, не умел играть. Тот самый Кусиков, которого язвительно высмеял Маяковский: «На свете много вкусов и вкусиков. Одним нравится Маяковский, другим — Кусиков».
Милый, талантливый рассказчик инженер Благов, который в то время издавал пьесы и рассказы Анатолия Каменского, Алексея Толстого и стихи Сергея Есенина, устроитель этого ужина, благоговейно на всех смотрел и молчал.
Сережа был по-прежнему красив, но волосы его потускнели, глаза не сверкали, как прежде, задором; он был грустен, казался в чем-то разочарованным, угнетенным; мне подумалось, что виной этому — его нелепый брак с немолодой, чуждой Айседорой Дункан. Подтверждения этим мыслям я нашла позднее в стихах:
Сережа, по его словам, любил Москву больше, чем Петербург. «Я люблю этот город вязевый», — написал он, но в этот вечер говорил с восхищением о Петрограде, вспоминал наши прогулки по набережной Невы и кружок молодых поэтов.
— Вы не забыли, что я вас тогда называл березкой? — спросил он.
— Конечно, нет, я этим очень гордилась. А знаете ли вы, Сережа, что вы сами тогда были похожи на молодую кудрявую березу?
— Был? — Поэт невесело улыбнулся. — Какое печальное, но верное слово. Я вам об этом прочту, но только очень тихо, а то Кусиков услышит, прибежит, а мне он надоел. — И почти шепотом прочел. «Не жалею, не зову, не плачу, Все пройдет, как с белых яблонь дым», — читал Сережа, как всегда, чудесно, но с такой глубокой печалью, что я, еле сдерживая слезы, пробормотала:
— Сережа, милый, говорят, вы много пьете. Зачем? Ведь вы нам всем нужны, дороги. Вы сами — не только ваши стихи — чудесная поэма.
— Зачем я пью? Я мог бы снова ответить стихами, но не надо. Вы сами их прочтете, я вам пришлю.
В этот момент раздался барственный голос Толстого, он спрашивал, — хотим ли мы заказать какое-то блюдо. Нам было все равно, и Есенин ответил:
— Предоставляем вашему графскому вкусу выбор яств. Толстой довольно засмеялся и обратился к Каменскому:
— Анатолий, не будем больше тревожить молодежь.
При этих словах он пренебрежительно оттолкнул подбежавшего Кусикова.
А Есенин и я снова вернулись в наш радостный мир воспоминаний.
— Вы стали совсем другой, на березку больше не похожи, — сказал Сережа.
— Постарела? — задала я неизменный женский вопрос.
— Ерунда, вы кажетесь даже моложе, совсем юная, но иная, что-то в вас фантастическое появилось, будто с другой планеты к нам на землю спустились.
106
Рукопись хранится в Российской национальной библиотеке (Санкт-Петербург), ф. 1171. Авторизованная машинопись. Примерная дата — 70-е годы.
Варвара Андреевна Кострова, урожденная Штакеншнейдер (1892-1977), — в 1915-1918 годах училась в Петроградской школе сценического искусства, играла в местных театрах — рабочей молодежи, музыкальной драмы. Памятным для нее было участие в спектакле «Мистерия-буфф» (по пьесе В. Маяковского), поставленном (1921) в Петрограде Вс. Мейерхольдом. В 1919 году эмигрировала. Вместе со своим мужем писателем А. П. Каменским (1876-1941) совершила в 20-х годах большое артистическое турне по Австрии, Германии, Чехословакии и другим странам. Несмотря на определенный успех гастролей, чувствовала себя в Европе неуютно. Из ее дневниковых записей: думы «…о бесцельно прожитой жизни» (1926, 15 окт.); «…только одиночество успокаивает меня» (1926, 30 ноября). В 1951 году, оставив сцену, обосновалась в Берлине, где работала в Доме моделей. В 1953 году вернулась в СССР, жила в пос. Раменское, под Москвой, часто выступала в различных аудиториях с рассказами «о виденном и пережитом».
Записки Костровой о Есенине несколько наигранно-наивные, но и они займут свое — пусть скромное — место в есенинской мемуаристике.
107
— Стыдитесь, ведь перед вами прекрасный, настоящий поэт, может быть, будущий Пушкин! — с этими, словами Александр Блок обнял Есенина за плечи и увел со сцены. — По другим воспоминаниям, упомянутый литературный вечер вел не Блок, а Валерий Брюсов.
108
…было