— Почему назвали Шапкин? — поинтересовался я.
Старик охотно рассказал:
— Механизатор один привозил торф соседке, ну и пристал: дескать, продай пса на шапку, за червонец. Послал я его, конечно, куда подальше. С тех пор кобеля Шапкиным прозвали. Так-то псина ничего, смирная. Зато ночью в огород не лезь — штаны мигом спустит.
Старуха ушла сгребать сено. А мы со стариком разговорились. Ему восемьдесят один год, а жене его, Евдокии, семьдесят третий. Проживали они в небольшой избе-пятистенке — отсюда не видно их «усадебку», схоронившуюся за другими избенками.
Хозяйство стариков небольшое: коровенка, пяток кур да петух. Дети, конечно, есть, «обойма целая», кто где сейчас. Меньшие в Рязани живут и прежде на машине приезжали.
— Помогают хоть? — поинтересовался я.
— Помогают, но изредка. Да и то ить: им хоть самим помогай — заняты по горло.
Оглядев запорошенную неубранным сеном полоску, я предложил:
— Давайте помогу.
— Коли не торопишься — давай, — охотно согласился старик.
Работа оказалась не такой легкой, как представлялось сначала. Поупражнявшись с граблями и вилами, потаскав охапки вяленого на солнце сена, я стал загнанно дышать, на ходу смахивая лившийся в глаза пот. Старик, как мне почудилось, нет-нет, а критически посматривал на то, как я усердствовал, отмечая, видно, по привычке сельского жителя, городскую мою неумелость, досадные промахи в работе. Но вот он предложил:
— Перекурим, что ли?
Я молча согласился, отложил вилы, веревку и вспомнил, что мы даже не познакомились.
— Василий Федорович Храмов, — назвался старик.
Представился и я.
— Из каких мест? — поинтересовался Василий Федорович. — С такой фамилией у нас полдеревни значилось.
— Отец из Смоленской области, мать из Хабаровского края. Сам родился под Рязанью, вырос в Сибири, теперь живу в Москве. Вот и разберись, каковский? — был мой ответ.
— Российский, значит, — хитро подмигнув, проговорил старик.
Далее Василий Федорович рассказал, как воевал в Первую мировую, за что награжден Георгиевским крестом. Застудил ноги, был ранен. Не обошла его и Гражданская война. Вновь ранение, награда. В Великую Отечественную на фронт не попал, хотя просился добровольцем. В мирные годы трудился путейцем — вот и дали бронь, поручив восстанавливать железнодорожные пути.
— Лучше бы на передовую послали, — признался старик.
— Что так?
— Тяжельше, чем здесь, кажись, и не было, — горько посетовал Василий Федорович. — Налетят фашистские «мессеры», бомбы накидают, так пути испоганят! До сей поры дивлюсь, как чинить поспевал.
За рассказом Василий Федорович вытянул мешочек, затянутый веревочкой. Кисет. Достал стопку аккуратно нарезанной газетной бумаги. Подрагивающими пальцами скрутил папироску. Закурил.
— Сколько годков минуло, а нет-нет и приснится, как руки от железа каменеют, поют на морозе, звенят, — с задумчивой медлительностью проговорил Храмов. — А я будто кую, сверлю, гайки заворачиваю, костыли вбиваю. И кажется мне, что не успею, не закончу работу…
Подошла старуха, послушала, о чем говорил муж, сказала во время паузы:
— До войны я жила в Калужской области, там деревня наша стояла. Место видное, потому Красной Горкой прозвали. Фашист и постарался, дотла все пожег. Три дома уцелели.
— Вы здесь оставались, — спросил я, — во время войны?
— А то где же? — удивилась старуха. — Да с детками. Пятеро их у меня было. Хорошо еще, что наши не дали фашистам долго куражиться, а то поубивали бы или с голоду померли. Меньшого-то не уберегла, около плетня нашла со вспоротым животиком. Видать, подлюка какой-то на штык поддел. И чего дите малое о двух годочках могло злыдню чужеземному сделать?
— Идеология у них была такая, звериная, — подсказал я.
— А ведь не жить бы моей бабке, если бы не племянница, — вступил в разговор старик.
— Почему?
— История одна случилась, — криво усмехнулась старуха и рассказала: — Как немец драпать приготовился, так стал на Красной Горке избы сплошняком жечь. Пришел черед моей гореть. Я хватанула лопату и в сердцах на фашиста сзади наскочила. Только замахнулась, а меня кто-то со спины обхватил — и наземь. Гляжу, а это племянница, белая от ужаса, так вцепилась — не оторвать. Трясется и шипит на ухо: «Дура ты, Дуська. Перестреляют и тебя, и ребяток твоих. Терпи измывательства и не рыпайся». — Старуха помолчала, вспоминая, наверное, то далекое горькое время. — Ну а как дед мой возвернулся, то спервоначалу землянку вырыли. До осени прожили. А потом к нему в Рязанскую область переехали, в Константиново. Избу свекра подлатали — до сих пор там и живем…