Злоумышленники снова подошли ко мне и с тревогой всмотрелись в мое лицо. Старый граф опять принялся на чем свет стоит ругать Планара, то и дело поглядывая на часы. Графиня проявляла меньше нетерпения. Она села боком ко мне, так, чтобы не смотреть на меня. Профиль ее оказался прямо передо мной — странное дело; графиня была не похожа на себя, в лице ее появилось что-то темное, колдовское. Она походила на ведьму. При виде ее зловещего лица, с которого спала маска, последняя надежда покинула меня: Я был уверен, что эти грабители не остановятся перед убийством. Но почему они сразу не прикончили меня? Для чего тянут со злодеянием, которое в конечном счете позволит им уйти безнаказанными? До сих пор не могу воскресить в памяти неописуемые ужасы, через которые мне довелось пройти. Вообразите себе кошмар наяву — я имею в виду такой кошмар, в котором вам грозит настоящая опасность, а мучители, наслаждаясь вашими нечеловеческими терзаниями, оттягивают желанный миг телесной смерти. У меня не осталось сомнений относительно того, по чьей вине я впал в свое странное оцепенение.
Терзаемый страшными пытками, еще более мучительными оттого, что я не мог никак выразить своих страданий, я увидел, как дверь комнаты, где стоял гроб, медленно растворилась. На пороге стоял маркиз д'Армонвилль.
Глава 25.
Отчаяние
На миг во мне вспыхнула надежда, неистовая и трепещущая, почти столь же мучительная, как моя чудовищная беспомощность, но при первых же словах графа я снова впал в глубокое отчаяние.
— Слава Богу, Планар, наконец-то вы пришли. — Граф крепко вцепился в локоть вошедшего обеими руками и подвел ко мне. — Вот, взгляните. До сих пор все прошло гладко, гладко, лучше не бывает. Подержать вам свечу?
Мой друг д'Армонвилль, он же Планар, подошел ко мне, стянул перчатки и запихнул их в карман.
— Свечу сюда, — велел он и, склонившись надо мной, внимательно всмотрелся в мое лицо. Потрогал лоб, провел по нему ладонью и заглянул в глаза.
— Ну как, доктор, что вы думаете? — прошептал граф.
— Сколько вы ему дали? — спросил маркиз, внезапно низведенный до простого врача.
— Семьдесят капель, — ответила графиня.
— В горячем кофе?
— Да, шестьдесят в чашке горячего кофе и десять в ликере.
Мне показалось, что голос ее, низкий и твердый, слегка дрогнул. Не так-то легко победить собственный характер; внешние признаки волнения часто оказываются более стойкими, они сохраняются на лице еще долго после того, как погибнут все хорошие качества, что заложены в нас природой. Доктор, однако, проявлял ко мне не больше жалости, чем к безымянному трупу, который вот-вот будет препарирован на потеху студентам. Он снова заглянул мне в глаза, взял меня за руку и нащупал пульс.
— Сердечная деятельность остановилась, — сказал он про себя. Потом он поднес к моим губам некий предмет, который я разглядел лишь мельком — он показался мне похожим на металлический щиток, каким ювелиры прокатывают золото в листки, — и отстранился, чтобы его собственное дыхание не замутило зеркальной поверхности. — Да, — очень тихо произнес он.
Затем он разорвал на мне рубашку и приложил к груди стетоскоп. Приложив ухо к его концу, он долго водил трубкой по моей груди, прислушиваясь к малейшим звукам, затем выпрямился и сказал, опять же словно про себя:
— Вся наблюдаемая деятельность легких прекратилась. Обернувшись, врач произнес:
— Семьдесят капель, десять из них — на всякий случай. Такая доза продержит его в неподвижности шесть с половиной часов. Тогда, в карете, я дал ему всего лишь тридцать капель — его мозг оказался хорошо восприимчивым к снадобью. Эта доза его не убьет. Вы уверены, что дали ему семьдесят капель, а не больше?
— Разумеется, — ответила графиня.
— Разве вы не понимаете? Если он умрет от снадобья, ядовитые испарения останутся в легких, и в животе можно будет найти посторонние вещества. Если вы сомневаетесь, лучше сделать промывание желудка.
— Эжени, милая, скажи, скажи откровенно, прошу тебя, скажи честно, — суетился граф.
— Чего мне сомневаться? Я вполне уверена, — отвечала она.
— А когда именно вы дали снадобье? Я велел вам заметить точное время.
— Я и заметила; минутная стрелка была вон там, возле ноги Купидона.
— Значит, действие будет продолжаться еще семь часов. Затем он очнется; выделение лекарства из легких прекратится, и в животе не останется ни одной капельки.
Я был рад слышать, что в их намерения не входит убить меня. Тот, кто не пережил этого, не может представить себе, как ужасно ждать ее приближения, когда разум совершенно ясен, все жизненные инстинкты сохраняются и ничто не может остановить этот неведомый доселе ужас. Однако я не подозревал, какова истинная цель неожиданной доброты моих мучителей.
— Полагаю, вы покинете Францию? — спросил мнимый маркиз.
— Конечно, завтра же, — ответил граф.
— И куда направитесь?
— Мы еще не решили, — поспешно ответил старик.
— Что, не хотите сказать другу?
— Пока что я сам не знаю. Уж больно неприбыльным оказалось дельце.
— Ну, это мы со временем уладим.
— Не пора ли укладывать? — граф указал пальцем на меня.
— Да, надо поторапливаться. Ночная рубашка и ночной колпак — сами понимаете, о чем я говорю — готовы?
— Все готово, — ответил граф.
— А теперь, мадам, — доктор обернулся к графине и, несмотря на серьезность положения, отвесил ей низкий поклон, — вам пора удалиться.
Графиня вышла в соседний будуар, где я не так давно выпил чашку отравленного кофе, и больше я ее не видел.
Граф взял свечу, вышел в противоположную дверь и вернулся с матерчатым свертком в руках. Затем он тщательно задвинул засовы на обеих дверях.
Они молча принялись раздевать меня. Это заняло немного времени. То, что доктор называл моей ночной рубашкой, оказалось длинным одеянием, укутавшим меня с головы до пят. На голову мне напялили шляпку, больше всего напоминавшую женский ночной колпак, и завязали под подбородком ленты.
Теперь, подумал я, меня, должно быть, уложат в постель, чтобы я поправился, а заговорщики тем временем ускользнут с добычей, и никакая погоня их не настигнет. Таковы были мои самые радужные надежды; однако вскоре выяснилось, что планы злоумышленников были куда ужаснее.
Граф с Планаром вышли в комнату, находившуюся прямо передо мной. До меня доносились их голоса, шарканье ног. Затем послышался тяжелый грохот. Он стих, зазвучал снова и опять стих. В дверях, спиной ко мне, бок о бок показались мои недруги. Они тащили по полу какой-то тяжелый предмет, гулко громыхавший при каждом их шаге. Однако они заслоняли его от меня, и я не мог разглядеть, что же это такое. Они подтащили странный предмет прямо ко мне… О небо! Это был тот самый гроб, что стоял на столе в соседней комнате. Теперь он лежал возле меня, касаясь ножки моего кресла. Планар снял крышку. Гроб был пуст.
Глава 26.
Катастрофа
— Лошади, видать, неплохие, к тому же по дороге мы их сменим, — сказал Планар. — Дайте слугам наполеондор или два. Нужно уложиться в три часа с четвертью. А теперь взяли; я подниму его справа, чтобы получше уложить ноги, а вы держите их вместе и как следует натяните на них рубашку.
В следующий миг меня, поддерживаемого Планаром, поставили в ногах гроба и медленно опустили, уложив в него во весь рост. Затем мнимый маркиз, которого граф называл Планаром, вытянул мои руки вдоль боков, аккуратно расправил оборки на манжетах и складки на саване. После этого он встал в ногах гроба и придирчиво осмотрел дело своих рук; результат, по-видимому, удовлетворил его. Граф, мелочный по природе, торопливо свернул мою одежду и запер в одном из трех стенных шкафов, что скрывались за дверцами в деревянной обшивке.
Теперь, наконец, я разгадал их чудовищный план. Этот гроб был приготовлен для меня; похороны Сен-Амана были придуманы для отвода глаз. Я собственной рукой заполнил заказ на похороны на кладбище Пер-Лашез, подписал его и уплатил пошлину за погребение вымышленного Пьера де Сен-Амана. На деле же мне предназначено было занять его место, лечь в гроб, на который привинчена табличка с его именем. Сверху на меня насыплют многотонный слой глины. И вот, проведя много часов в могиле, я очнусь от каталепсии и погибну смертью столь ужасной, какую не может представить себе самое пылкое воображение. Если же впоследствии по чьей-либо прихоти, любопытству или подозрению гроб будет эксгумирован и тело подвергнуто вскрытию, самый лучший химик не обнаружит ни следа яда, самое тщательное обследование не найдет ни малейших признаков насилия. Если мое исчезновение и будет кем-то замечено, то никакое следствие не обнаружит ничего противозаконного: я сам, своими руками сделал все возможное, чтобы запутать следы, даже написал своим друзьям в Англии, чтобы они, по меньшей мере, три недели не ждали от меня известий.