— Как это может быть? — ярость и возмущение слышались в его голосе. — Сегодня уже десятое апреля, а от «Хорнсрифа» все еще нет донесений. Транспорту в шестнадцать тысяч тонн не так-то просто исчезнуть из поля зрения. Вы, обер-лейтенант, не можете объяснить, в чем дело?
Адъютант беспомощно посмотрел на своего шефа, безмолвно пожимая плечами. Что он мог ему ответить? В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Адмирал снова упал в кресло.
— Может быть, что-нибудь случилось?.. Это было бы для нас чертовски неприятно. — Сделав небольшую паузу, он в раздумье продолжал:
— Ставка фюрера и так уже имеет на нас зуб!
Что беспокоило начальника оперативного отдела — судьба «Хорнсрифа» или жизнь трехсот шестидесяти пяти человек? Или он волновался, ожидая наказания?
Эти вопросы занимали адъютанта, но он не хотел искать на них ответа… В таких случаях лучше напрасно не перегружать свой мозг подобными мыслями.
Шестнадцатый день!
Полный штиль. Шмальфельд лежал около неподвижного тела Помайске. Еще утром моряки с ужасом увидели, что Помайске мертв, но у них не было сил, чтобы спустить его за борт. После полудня Шмальфельд приподнялся и, с трудом шевеля губами, проговорил:
— Не можешь… ты его… Помайске… за борт? Я не могу… больше смотреть… на него, — рыдания прервали его слова.
Шмальфельд плакал без слез. Страшный плач! Моряк снова со стоном упал:
— Больше не могу… Не могу…
И откуда только взялись силы у Кунерта! Он с большим трудом приподнялся, встал на колени, чтобы исполнить желание своего последнего оставшегося в живых товарища.
— Счастливого плавания, моряк! — эти торжественные слова прозвучали так, будто Кунерт говорил: «Скоро и мы пойдем за тобой».
Семнадцатый день!
— Эй, Юрген! Ты не мог бы меня сменить? — крикнул Кунерт своему товарищу.
От усталости и истощения он едва держался на ногах. Но Шмальфельд еще больше ослаб, он уже не мог подняться.
— Воды… Воды… — стонал он почти беспрерывно.
Восемнадцатый день!
Навалившись всем телом на румпель, низко опустив голову, Кунерт пытался держать хотя бы примерный курс. Все еще безветренно. Парус бессильно повис. С носа шлюпки едва слышны стоны Шмальфельда:
— Воды… Воды…
Но что вдруг случилось со Шмальфельдом?
Он встал, неподвижными стеклянными глазами уставился на море:
— Что, если я… морскую воду… несколько капель…
Кунерт очнулся:
— Только попробуй! — Он бросил румпель, подполз к товарищу и на ухо ему прорычал: — Выпьешь морской воды — конец!
Двадцатый день!
Кунерт спит лишь урывками. Он сам удивляется, как у него еще хватает сил, как ему вообще удалось сохранить ясность мыслей. «Могу поклясться, что сегодня уже двадцать третий день. Когда-то я читал, — вспоминал Кунерт, — что человек без пищи, а особенно без воды, не может прожить больше двадцати дней». Несколько дней назад он нашел живую рыбу, каким-то образом оказавшуюся в яле, и сразу же проглотил, предварительно оторвав кусочек для Шмальфельда. Но тот даже не раскрыл рта.
«Без пищи, — думал Кунерт, — я еще смогу прожить несколько дней». Третий и пятый дни были днями кризиса. Тогда протестовали кишки, желудок и мозг, дико билось сердце, к горлу то и дело подступала мучительная тошнота, затмевающая сознание. Но с тех пор все прошло, и теперь все его мысли были заняты одним: выдержать! Тогда, после пятого дня, он оторвал от своей тужурки пуговицу и сунул ее в рот.
Теперь он сосал ее все время. Пользы от нее, конечно, никакой, но все же во рту что-то есть. Кунерт заставлял себя не думать о воде. Слизистая оболочка рта стала как пергамент, глотать было мучительно больно. Но пить морскую воду? Нет!
Шмальфельд лежал в полной апатии. «Бедняга», — думал Кунерт, глядя на него.
Двадцать первый день!
Со Шмальфельдом случилось что-то непонятное. Он стал невероятно оживленным. В глазах появился блеск, восторг, экстаз. На его губах застыла блаженная, счастливая улыбка. Кунерта это очень испугало. Такая улыбка может быть только у ангела или у сумасшедшего. Шмальфельд начал бредить. Он звал свою невесту, называя имена людей, которые Кунерт впервые слышал. Потом приподнялся, попытался запеть, но тут же упал на дно яла. Его тело несколько раз содрогнулось, а затем замерло. Широко раскрытыми глазами он неподвижно смотрел на небо. Кунерт нагнулся над ним и сразу все понял: