– Бросьте ему Дороха. – посоветовал Шлёцер.
– Дороха? Да мне писал граф. – вице-канцлер посмотрел на Бабицкого. – Молодость, молодость. Не этого от вас ожидала отчизна, граф. Да, ладно, чего уж теперь.
– Полагаю, вице-канцлер, после всех этих откровений дверь вашего кабинета для меня снова открывается прямо в Петропавловскую крепость?
– Откуда такие мысли, Шлёцер? Я, как и вы человек чести. Жаль, что она имеет другой колер. Я не могу посадить вас в крепость, вы всё равно из нее сбежите. Убивать вас тоже нет никакой нужды. Я убеждён, что наш разговор навсегда останется в этих стенах. Граф слишком хороший сын своей родины, чтобы выносить в свет такой позор, Бирон сам замешан в этом деле, а кабинет-министра я попробую убедить.
– Вам придётся сильно постараться. Вы не представляете себе, как вам придётся потрудиться. – гневно бросил Волынской.
– А я? – спросил Шлёцер. – Вы не боитесь, что когда-нибудь в каких-нибудь европейских курантах появится кое-какая информация.
– Нисколько… Что-то подсказывает мне, что вы не захотите причинить вред этой женщине, но если…
– Если, вице-канцлер?
– Если она сделает неверный выбор, мне и вовсе нечего бояться… Дальше Сибири не сошлют. Хотите настойки?
Спальня императрицы (продолжение)
Во всём своем блеске сияла корона, обсыпанная мириадами бриллиантов, увенчанная прозрачным фиолетовым сапфиром, вправленным в золотой православный крест. Но постепенно корона пропадала из поля зрения. Исчез сапфир с крестом, исчезла сама корона, и оказалось, что возлежал этот символ государственной власти на жестких волосах чугунной мощной бабы, неподвижно застывшей возле зеркала. На волосах императрицы всероссийской Анны Иоановны.
Лестница.
На мраморной лестнице стояли Мария, Шлёцер, Остерман, Волынской и слуга, выписывающий щелбаны. Он разминал толстые пальцы. Похоже , кабинет-министр смирился с тем, что долг платежом красен. Говорил Остерман.
– Рад был повидаться с вами, сударыня. Надеюсь это наша последняя встреча. Так будет лучше и для меня и для вас. Осмелюсь спросить, куда вы теперь?
– Я возвращаюсь к детям, вице-канцлер. Я не императрица и не жена, но я мать. Надеюсь, этого у меня никто не отнимет.
– Похвально. Но вы еще и женщина. Прекрасная женщина. А вы Шлёцер?
– С вашими деньгами, вице-канцлер, мне будет уютно в любом уголке мира. Но сейчас с позволения Марии, я буду сопровождать ее в Москву.
– Я рад за вас. Поверьте, жить интересно с огоньком можно и в тиши кабинета. В кругу семьи. Что же. Не смею задерживать.
Мария и Шлёцер, который забросил мешок с деньгами на плечо, начали спускаться по лестнице.
К Остерману тут же подступил Волынской.
– Не надейтесь вице-канцлер, что так легко отделаетесь. Я выведу вас на чистую…
Остерман его не слушал. Он крикнул.
– Шлёцер.
Шлёцер обернулся.
– Я вам завидую, Шлёцер.
– Не стоит. Просто это другой колер, вице-канцлер.
– Да, да… – пробормотал Остерман. Как бы очнувшись, он спросил кабинет-министра.
– Что вы сказали?
Остерман, Волынской и слуга пошли вверх. Волынской что-то горячо говорил, Остерман отвечал коротко. Он размышлял над последними словами Шлёцера.
Последний текст ( слова на тёмном фоне и голос за кадром)
Остерману так и не удалось убедить Волынского в своей правоте, и кабинет-министр был казнён. А затем скончалась Анна Иоановна. Шестеренка не выдержала. Герцог Бирон и вице-канцлер были отправлены в ссылку, а на престол взошла Елизавета, дочь Петра. Начиналось новое время. Время блистательной роскоши, великих побед и жадных фаворитов, от которых трещала государственная казна. Время, когда открылся Московский университет, когда творил Ломоносов, а русские войска впервые взяли Берлин. Европа содрогнулась, увидев русский трезвый штык. Это было яркое и живое время, мало чем напоминающее предыдущее царствование. Время Анны Иоановны.