Дорох вдохнул воздух. Пройдя ворота, Дорох оглянулся по сторонам и, не заметив никого, перемахнул через стену. К нему тотчас бросилась свора собак с громким лаем. Дорох выставил вперед руку и под воздействием этой руки, псы успокоились и стали ластиться, виляя хвостами.
– Барбосы вы. Как есть барбосы. В который раз убеждаюсь, волшебная палочка из сказок – это краковская с чесноком.
По спящему саду Дорох быстро пошел к дому. Бросив на руки слуге шубу, он спросил.
– Начали уже? Не провожайте. Я знаю куда идти.
На площадке второго этажа, при входе в бальную залу, он раскланялся с припозднившимися гостями, и как бы невзначай, ступил на ступеньку лестницы, ведущую на третий этаж. Оставаясь незамеченным, он прошел в комнату госпожи Цибульской. Пододвинув кресло к стене, так чтобы его заметили не сразу, он сел и сплел свои длинные пальцы.
Экзотическое трио (продолжение).
Трио «Коврига» начинала, не поверите, но «Across the universe». Публика онемела от прыти обычных мартышек. Зазвучали первые аккорды. Солист, сидящий за клавесином, спел несколько строк на языке Шекспира, но потом внезапно перешел на русский.
– Куды прешь, курвятина. Бемолем поперек диеза. По щам как надвину арфой.
Под сценой арфист пребольно стукнул скрипку. Гвендолин взбежал на сцену и рассеял всеобщее недоумение.
– Народные мотивы, господа, от заграничных артистов.
Гудошники под сценой и мартышки на сцене выправились, и припев спели чисто.
Дорох и Мария.
В это время пани Цибульская наклонилась к мужу.
– Я на минутку Анджей. Освежиться.
Она чинно пошла по проходу, посылая гостям улыбки. Как только она вышла из залы, поведение ее изменилось. Она быстро поднялась и ворвалась в темную спальню.
– У меня мало времени. Говори.
– Ты знаешь, зачем я пришел.
С облегчением Мария открыла сундук и взяла красный плащ.
– Забирай. Мне он больше не нужен.
– А я. А я Анхен тебе нужен?
– Не знаю о чем ты. Меня зовут Мария. Мария Цибульская.
– Пусть так. Мне все равно, как ты себя называешь.
– Оставь меня. Оставь.
– Думаешь, я не пробовал. Думаешь, не пытался. Землю жрал, под пули лез. Не смог. Присушила ты меня. – Дорох попытался обнять Марию- Любишь ведь, любишь.
– Неправда. – Марии удалось вырваться из объятий Дороха. Она горячо зашептала. – Любила. Любила и за любовь свою погибла. Все. Нет меня прежней. И тебя нет. Ничего нет.
– Как ты ошибаешься. Как ты ошибаешься. Как ты ошибаешься.
Когда Дорох спускался, это видели Цибульский и Гвендолин. Они обменялись многозначительными взглядами.
Ночь у Кулебякина .
- Ловко они вас, шельмы! Ах, как ловко. – Кулебякин подлил вина в кубок Бабицкого. Они сидели за столом в доме Кулебякина. Шлецер и Бабицкий были одеты в то, что выдал им подложный прапорщик Истомин. Домотканые длинные рубахи. Кулебякин поставил на стол подставку с пеньковыми трубками и мешочек с табаком.
– Заставы у нас неделю назад все посымали. Москва..Москва..– вздохнул Кулебякин и подсыпал зерна в клетку Пьетро. Он все-таки забрал его с собой.
– Рассказывайте Кулебякин – Шлецер сосредоточенно набивал трубку.
Кулебякин вернулся за стол:
– Началось все с полгода назад. У нас и раньше спокойно не было. Москва она, как чарка хмельная, от нее бежишь, к ней прибегаешь. Разбойнички у нас и раньше лютовали. Но теперь как-то мощно. Как-то регулярней. Что ни день, то купца обнесут, что ни неделя смертоубийство учинят. Как работают – с восхищением проговорил Кулебякин. – Без страха божьего. А Москва она ведь, что женка блудливая. Кнута нет и ее нет. Слухи тогда пошли. Оттого это случилось, что Ванька –каин всех под себя подмял.
– Кто таков? – спросил Бабицкий. Его кубок не оставался пустым.
– Расписываюсь. – тяжело вздохнул Кулебякин. Меня сам император поставил Москву блюсти.
– Бери- сказал. – Кулебякин, Москву. Она мое сердце. Тебе оставляю. А мне без сердца легче.
– Кулебякин, вы как Страшный Суд. Никак не наступите.– Шлецер раскурил трубку.
– Простите, ваша милость. Значит, объявился этот Ванька, когда Ахметку-купца, что на Лубянке рыбой торговал, жгли. С тех пор и повелось, как где злоумышление крепкое случается, там и он. В красном плаще. Как в насмешку над службой государевой.
– Что ж взять не можете раз такой приметный? – поинтересовался Бабицкий.
– Так он ведь, как вьюн скользкий. Не ухватишь. Один говорит, что беленький. Другой, что черненький. То росту гренадерского, то плевком нечаянным зашибить можно. А при последней оказии, у князя, камердинер-скоморох доложился, что это баба была. Совсем Москва разумом оскудела.