Но на самом деле — ничо в этой работе страшного нету. Ну, во-первых, заранее, перед заседанием или конференцией — или что там у нас — тебе же дают тему и идею. И ты пробегаешься по ним, вспоминая слова — или видя их в первый раз в жизни, так и что, залезь в словарь. Во-вторых, тут нужна простая человеческая наглость, без которой вы в этом ремесле (да и не только в этом, список их довольно длинный) покажете бесспорную профнепригодность. Не понял чего-то, не сообразил — ну, переведи наугад. Вдруг тебе повезет, и ты случайно выберешь правильный вариант, тогда — bingo! А вдруг не угадаешь? Плевать. Вы для развлечения вслушайтесь в выступления политиков, да даже и на своем языке. Что, прям всё вам понятно? Всё четко сформулировано? Нету ошибок, ляпов и разночтений? И вы можете это повторить пусть не слово в слово, но — передать смысл? Которого чаще всего там нету? И можно отыскать лишь слабое его подобие? То-то же.
Ну и потом, если че, вместо непонятной фразы — fill the blanks, можно дать какую-то прописную истину, дурацкую банальность. Или — пустое выражение типа «Больше внимания разным вопросам!» Или «Мы за всё хорошее против всего плохого!», «Мы всегда пытались принимать сбалансированные решения, учитывающие интересы всех сторон». Кто будет это опровергать? И да, непосвященные думают, это потом перевод кто-то проверяет, сличает с оригиналом. И ставит толмачу оценку. Штрафует его или премирует, или выгоняет с работы. Но кому это нужно? Конечно, оценки выставляются в итоге — какое-то подобие оценок. Но учитывают при этом не ошибки — а другое, совсем другое. Легок ли переводчик в общении. Насколько он симпатичен. Что у него с чувством юмора. Как он насчет бухнуть. Если общение более плотное и на выезде, важен и моральный облик толмача. К примеру, попросят его перевести беседу с проститутками, чаще, конечно, с сутенером или с мадам — а он скорчит рожу и еще после стуканет. Ну вот кому нужен такой посредник? Никому. А что там переводчик говорил и как — на это заказчик мало обращает внимания. Как показывают опросы.
Ну а Горби легко переводить. «Это очень хороший вопрос, спасибо, что вы его задали». Ну и далее поток сознания, который персонаж и сам бы не смог повторить.
Конечно, на первых порах я его видел, как все, только по ящику.
Первый раз — это был апрель 1985-го, когда Михал Сергеич из телевизора смотрел, как мы с моим приятелем Толей Иванчиковым, ныне покойным, пьем водку и закусываем ее плавлеными сырками, — временные же были трудности с продовольствием, а бухла хватало. Я тогда нечаянно вслушался в речь партаппаратчика и, хотя не отличался никогда политической прозорливостью и сбывшимися прогнозами, в перерыве между третьей и четвертой рюмками спросил собутыльника:
— А вот понимает ли Горби, что он начинает обрушение коммунизма — или это у него так нечаянно пошло-поехало? И он пока еще сам ничего не понял?
Толя выпил молча. Он был член партии и, небось, переживал по этому поводу больше, чем сам Михаил Сергеич.
Потом Горби сильно меня подставил — вот меня лично. В очень важном вопросе — жизни и смерти, не больше не меньше. Это был исторический день — 1 мая 1986 года. Я — в компании рыбаков-собутыльников — сплавлялся на резиновой, черной, как субмарина, лодке по речке Жиздра и на ходу дергал спиннингом щучек. Места удивительной красоты уже были «зоной бедствия», радиоактивное же заражение, до украинской (на тот момент воображаемой) границы рукой подать, а там четвертый блок, и радиоветер от него. Правда, я еще об этом не знал — в отличие от Генсека. Жарило солнце, в небе ни облачка, я этому радовался после северной бесчеловечной зимы — и загорал topless. По небу весело плыли — инкогнито — радиоактивные облачка. Михаил Сергеич к тому моменту уж четыре дня как знал, что там деется в Чернобыле, со всеми подробностями, но всё еще сомневался — говорить мне про это или нет. И вам, кстати, тоже. А вы как раз шли в первомайских колоннах и, размахивая красными, как бы предупреждающими о несчастье и опасности флажками, забивали ноздри радиоактивной пылью, т. е. подвергались воздействию одного из поражающих факторов ОМП. Когда (если) по вам грохнут серьезной бомбой, это не будет как гром среди ясного, как в тот Первомай, неба — вы уже прошли тренировку, и вам почти не страшно. Не в том смысле, что не опасно, — просто будет легче это переживать. Без особого надрыва. Горби, мне кажется, сидел в те дни в бункере или на дальней даче, как и положено настоящему вождю. Он — в лучших совецких традициях — только через три недели выступил с речью, в которой сказал всё, как бы пародируя рябого кумира своей молодости, который тоже с некоторым опозданием обратился к народу своему, к братьям и сестрам, давая в 1941-м камент на бедствие.