Публика там подобралась живописная. Армейской строгости — никакой, подшитых белых подворотничков и бритых щек — такого не было. А была такая казачья вольница типа Запорожской Сечи. То, что потом я видел в Чечне: федералы там ходили в шлепанцах, в трениках, с банданами, в тельниках тех же… Но в Чечне мы такого уже потом насмотрелись, а в то время, да для Латвии — это была экзотика. Вообще же в самом деле в шлепанцах и небритому — служить куда веселей и легче, чем в застегнутой аж под горло гимнастерке и в начищенных сапогах. Ты вроде как не на фронте, а на даче или на рыбалке. На мой простой вкус, так оно сподручней.
Значит, тогда в Риге схлестнулись совецкие менты с латышскими. Кто первый начал — сейчас поздно разбирать. Мы с репортерами не только к омоновцам ездили, но и в МВД Латвии ходили. Там нам рассказывали, на латышском с переводом на английский, ни слова русского, что наши менты — убийцы и твари. А латыши — белые пушистые демократические зайчики. Про тех омоновцев писали, что они — последние солдаты СССР. Кто там был прав, кто виноват, чьи законы главней? Несколько человек из десятков миллионов людей, которые присягали Совецкому Союзу, отнеслись к этому ритуалу со звериной серьезностью. Ну, допустим, они наивные, идеалисты и романтики, застряли на подростковой стадии развития. И вот этих больших детей мы бросили на часах. Они дали честное слово, что будут стоять до конца, — а мы про них забыли, увлекшись взрослыми играми. То были игры на деньги. На большие деньги.
Костяк отряда в Вецмигрависе — бывшие десантники и морпехи, ну и пограничники. Много было «афганцев», да хоть тот же Млынник, он еще и в комсомоле послужил. Бойцы хвастались, что без разговоров били на улицах пушеров и даже простых хулиганов. После, в путч, настал их звездный час: министр Пуго приказал рижскому ОМОНу восстановить у них там «совецкий правопорядок». Люди Млынника тогда заняли МВД, телеграф и разоружили батальон латышских ополченцев. Правительство Латвии спряталось в бомбоубежища. Пуго как честный человек к концу путча застрелился, не оставив рижскому ОМОНу указаний, не отдав последних распоряжений. Рига пообещала простить омоновцев и не вешать на них уголовку, если они уйдут из Латвии без боя. ОМОН согласился — и после путча таки улетел в Тюмень. Кого-то потом таки выдали Латвии. Остальные позже засветились в Приднестровье, Абхазии, Закавказье и даже на Балканах — у сербов. А после и у Белого дома осенью 93-го. Когда там всё кончилось, Млынник и его менты захватила три БТРа и, прорвав кольцо оцепления, «скрылись в неизвестном направлении».
Так вот в ту поездку в Латвию в 1991 году я сказал «своим»:
— Пора выпить водки.
А где взять, по тем временам? Мы купили у таксиста пару бутылок, тут же на капоте его «жигуля» нарезали колбасы, вмазали по чуть… Это была уходящая натура — водку брать у таксистов.
Так вот тогда в Риге я, пользуясь случаем, повидался с Ингой. И она рассказала мне про убийство. Впрочем, не все такое считают убийством. Не каждый согласится признать эмбрион полноправным полноценным человеком и гражданином. Да и не всех тех, кто прошел путь от сперматозоида до налогоплательщика, держат за людей! Эмбрион, эмбрион… Про который Инга мне не рассказала тогда. Скрыла. И вот я про это узнал задним числом. Когда было уже поздно и смыслов не найти.
Эмбрион, сотворенный по моему образу и подобию… Он был убит. В общем и в целом, мной. Если бы я тогда бросился на ней жениться, ну или хотя бы тащить ее за собой по жизни, всё было б иначе. Все были б живы…
Она таки не во всем врала, играя в свои какие-то лирические поэтические игры. Игры были настоящие, взрослые. Это всё была правда. Я понял, заподозрил, почувствовал это через много лет. После того. Как. Одной прекрасной теплой ночью. Я не мог заснуть до утра, метался по квартире, пил водку, голова раскалывалась. Я укладывался обратно на диван, пытаясь хоть подремать. Это было как-то жутко и мучительно. Утром, помню, я прочитал в газете, что в ту ночь как раз гуляли школьные выпускники. Я не придал этому значения сразу. А придал после, позже. Когда прикинул это всё к носу и понял, что мой выросший эмбрион, если б его не выкинули на помойку в том году, что мы с Ингой расстались, — вернее, я ссадил ее хладнокровно, ну а как еще, если ноль эмоций — успел бы вырасти и в том 90-каком-то году как раз бы кончил школу. И гулял бы по летним улицам, пьяный и счастливый. О, как это накрыло меня тогда. Я тогда не понимал, не мог понять, что происходит, но — вот ведь накрыло. Мистика, привет с того света, звонок из ада — что-то в этом роде, в таком духе, да…