Габриэлла нежно ему улыбается.
— Ну что ж, логично, — говорю я, сажая маленького Пьера на колени. — Первые люди в раю…
Тринитэ вновь поднимает голову, отрываясь от своего блокнота. Сейчас она снова видит перед собой обновленный аркадийский рай. В то же время она машинально обводит взглядом берега Сены, где уличные торговцы предлагают туристам веера открыток. Некоторые продают также фотографии знаменитой Тринитэ Пюсси, отважной девушки, спасшей пятерых детей, и национальной героини первых лет реконструкции. В те времена Тринитэ узнавали на улицах, но теперь, когда она повзрослела, уже не узнают, хотя по-прежнему помнят.
«Аркадия так прекрасна, так совершенна…» — думает Тринитэ, прежде чем задать себе вопрос, который преследует ее все эти пять лет: «Почему же я все-таки вернулась в Париж?»
Сколько раз с тех пор она просыпалась в полной уверенности, что снова оказалась в Аркадии? Каждая деталь городского пейзажа напоминала ей о том тайном подземном мире, который она решила оставить. Однажды побывав в раю, вы меняетесь навсегда, ибо уже никогда не сможете избавиться от ностальгии; это состояние вечной ностальгии и называется «взрослостью».
— Но у меня не было выбора, — говорит Тринитэ вслух и смотрит на реку, словно оправдываясь перед ней.
Сознавая, что должна закончить рассказ, она вновь берет ручку и начинает писать.
— Это и есть тот мир наших грез, который мы раньше видели на картинах, — говорит Сильвен Габриэлле. — Наконец-то мы оказались в нем по-настоящему!
С этим словами он выпрямляется во весь рост и простирает руки к небу. Там еще видны несколько темных провалов, но вскоре их застилает прежний мягкий свет.
— Истинная жизнь, — прибавляет Сильвен, с улыбкой глядя на кроны деревьев.
Потом заключает Габриэллу в объятия со словами:
— Мы снова обрели свое детство, и теперь больше его не покинем.
К ним радостно подбегают белые обезьяны. В глазах у всех читается ощущение той абсолютной свободы, которая всегда сопровождает творение нового мира.
Все садятся на землю. Габриэлла прижимается к Сильвену и кладет голову ему на колени.
«Настоящая семья», — говорю я себе.
И в тот же миг вспоминаю о детях.
— А как же они? — спрашиваю я вслух. — Их ведь нельзя оставлять здесь… Я должна вернуть их родителям.
И тут я понимаю, что эта задача почти невыполнима. Даже если мне удастся выбраться наверх — в каком состоянии я застану Париж? Сколько недель, месяцев, лет потребуется на его восстановление? Смогу ли я отыскать родителей всех пятерых детей? Живы ли они? Может быть, лучше и впрямь оставить малышей здесь? Они выглядят такими довольными, такими цветущими…
«Нет, — говорю я себе, глядя на Сильвена и его собратьев, — это только они здесь у себя дома».
Этот народ должен возродиться сам и для себя. Белые обезьяны заслуживают того, чтобы остаться здесь и жить, не смешиваясь с людьми. Зачем вносить новый беспорядок в этот возрожденный мир, где они наконец-то обрели покой?
— Тебе нужно идти, — мягко говорит мне Сильвен. В его голосе нет и тени враждебности.
— Но куда?..
Он улыбается и показывает мне за спину:
— Ты забыла о своих родителях…
Я и в самом деле почти о них забыла — как забываешь о молниях, когда гроза уже прошла.
Но они по-прежнему здесь: ждут меня на опушке леса, прислонившись к стволу огромного бука.
Отец, который всего несколько минут назад мечтал о разрушении этого мира, теперь утратил всю свою жестокость. Он и мама смотрят на меня с неким боязливым почтением, как любые родители, внезапно осознавшие, что их ребенок вырос, что теперь это взрослый человек, обладающий разумом и чувствами взрослого.
Приободренная этим новым взглядом, я приближаюсь к ним.
— Нам нужно уходить, — говорю я. — Мы возвращаемся наверх. Аркадия больше нам не принадлежит…
Они не спорят. Отец, преодолев замешательство, лишь спрашивает:
— Ты уверена в своем выборе?
— Темная раса умрет вместе со мной, папа. Далеко от Аркадии. Но Аркадия должна жить — в тайне, в молчании и гармонии.
— Хорошо, — кивает отец и подхватывает двух детей на руки. Мама делает то же самое.