К одному из мощных стволов прислонился полицейский, машинально поглаживающий свою дубинку. У него был беспечный вид сельского пастуха. В свете недавних чудовищных терактов этот одинокий силуэт вызывал ощущение безнадежности: он словно был печальным символом заранее обреченного противостояния горожан террористской угрозе.
«Парижане живут в постоянном страхе перед новыми взрывами, — констатировал Сильвен, оглядывая пустые немые кварталы. Окна были закрыты, ставни заперты, замки защелкнуты. — Как будто все забаррикадировались…»
Но после осенних терактов у всех французов был повод так себя вести. Тысяча двести человек погибли при взрывах в «Конкор-Лафайетт», и лишь чудом удалось вовремя эвакуировать людей из небоскребов-близнецов «Тур Меркюриаль». Приходилось признать очевидное: почти все вечерние завсегдатаи бистро и ресторанчиков вроде «Баскского трактира» предпочитали оставаться дома.
«Париж некоторым образом последовал моему примеру, — иронически подумал Сильвен, машинально поддавая ногой пустую бутылку из-под „Кока-колы лайт“, которая покатилась вниз, в темноту. — Стал городом-затворником!»
Столичным властям даже не пришлось издавать приказ о затемнении, поскольку по вечерам все и без того запирали ставни на окнах или оставляли в квартирах минимум света. Постоянные слухи о заложенных бомбах и вид обгорелых тел в «Конкор-Лафайетт» вызвали настоящий психоз. С момента взрывов прошло восемь месяцев, но личности и мотивы тех, кто совершил это преступление, по-прежнему оставались неясны, и парижане были начеку. Количество полицейских на улицах удвоилось: даже в самых крошечных переулках и тупиках круглосуточно дежурил хотя бы один полицейский.
— Наш мир обезумел, — грустно прошептала Жервеза в спину полицейскому, который отстранился от дерева и медленно двинулся по улице, в созерцание которой была погружена хранительница музея.
— Простите, мадам?
Автомат полицейского поблескивал в тусклом свете уличного фонаря, так же как и густая копна белокурых волос Жервезы.
Она попыталась улыбнуться:
— Я просто желаю вам успешной службы, месье ажан. И спокойной ночи.
Полицейский взглянул на нее с удивленным и слегка недоверчивым видом, но потом все же ответил на ее улыбку и произнес неожиданно тонким голосом:
— Спокойной ночи, мадам. Будьте осторожны.
Она перехватила его взгляд послушного домашнего пса, представлявший резкий контраст с автоматом, резиновой дубинкой, гранатами со слезоточивым газом и другим оружием, которое было при нем, и прошептала:
— Бедолага…
А когда он отошел достаточно далеко, добавила уже громче:
— И на вооружение вот таких кретинов из нашего бюджета высасывают последние соки!..
Сильвен не отвечал. Хотя молодой профессор и слышал слова матери, так же как и предшествующий им короткий диалог с полицейским (Жервеза всегда была любезна со стражами порядка, и это его слегка раздражало), он был полностью погружен в молчаливое созерцание города. Тем более что его всегда восхищал этот квартал, расположенный в северной части Тринадцатого округа, недалеко от старинной гобеленовой мануфактуры, на которой были вытканы самые красивые ковры эпохи Старого Режима, и представлявший собой богатый срез парижской истории. Сильвен с первого взгляда узнавал остатки архитектуры времен Римской империи, здание эпохи Возрождения, фасад эпохи Людовика Четырнадцатого, доходный дом времен барона Османа, башню 60-х годов двадцатого века… Больше, чем какой-либо другой, этот район столицы пострадал от вторжения современной архитектуры, но при этом не утратил свою душу. Эта душа ощущалась под бременем всех архитектурных контрастов, нелепостей и уродств. И эта душа была Бьевра — как будто призрачная река продолжала струиться сквозь Париж на протяжении столетий.
Париж… Как же Сильвен любил свой город!
Мать и сын продолжали идти в полумраке, одинаково неспешным ровным шагом. Их тени скользили по тротуару, густо усыпанному каштановой пыльцой, налипающей на обувь.
— Вот и весна, котенок… Может быть, единственное, что террористы пока не смогли у нас отнять.