— Рейнштейн? Что с ним случилось? — спросил он.
Гусев, помолчав, подумав, ответил коротко, не спуская с Клеточникова задумчивых глаз:
— Убит.
— Не может быть! — сказал Клеточников, чувствуя, что бледнеет и что не в силах ничего с собой сделать, чтобы скрыть волнение.
Еще помолчав и подумав, Гусев повернулся к своему столу, взял со стола и молча протянул Клеточникову телеграмму Слезкина. Клеточников читал ее под внимательными взглядами Гусева и Чернышева и никак не мог дочитать до конца, первая фраза поразила его, он невольно возвращался к ней глазами, чувствуя противный холодок в груди: «Рейнштейну нанесено четыре глубоких раны кинжалом в грудь, распорота щека, лицо разбито гирею, объяснительная записка была приколота на спине трупа…».
Все-таки он справился с собой.
— Я знал его… Трудно представить… — пробормотал он, возвращая телеграмму.
В эту минуту принесли еще одну телеграмму от Слезкина (ту, которую потом дали переписать Клеточникову), и вновь все забыли о Клеточникове.
Постепенно работа канцелярии вошла в нормальную размеренную колею. Клеточников справился с агентурными записками и сдал их Гусеву; тот, бегло просмотрев и ничего не сказав, передал их Кирилову. Клеточникову же поручил заняться телеграммой Слезкина (о Соколове); когда Клеточников и с этим делом покончил и больше делать ему было нечего, Гусев приказал ему помогать чиновникам, занятым собиранием и систематизацией сведений о других лицах, указанных Слезкиным. Число лиц, подозревавшихся в причастности к убийству Рейнштейна, росло, их указывал Слезкин, телеграммы от которого продолжали поступать в течение всего дня, указывали и Кирилов с Гусевым, несколько раз запиравшиеся у Кирилова для тайных совещаний с какими-то личностями, то ли чиновниками других экспедиций, то ли агентами, и этой работы хватило до конца дня. Тут неожиданно обнаружилось, что Кирилов должен срочно, в тот же день, выехать в Москву для производства дознания по делу об убийстве Рейнштейна, и Клеточникову пришлось вместе с Чернышевым еще и спешно выписывать для Кирилова сведения о нескольких московских агентах Третьего отделения — сведения, которые зачем-то понадобились Кирилову. Сведения эти хранились как раз в тех железных шкафах, возле которых Гусев определил место Клеточникову, в делах и списках личного состава агентуры — всей агентуры Третьего отделения, всей армии секретных агентов, сотрудников, по невинной канцелярской терминологии. Собственно, доступ к этим делам имели лишь Гусев с Кириловым да Чернышев, и вслух при Клеточникове о характере этих дел ничего не было сказано (правила соблюдения секретности требовали известной сдержанности в служебных разговорах), Клеточникову было позволено только переписать указанные Чернышевым абзацы из нескольких дел, сброшюрованных в толстые книги, но о характере этих дел легко было догадаться. Об этом можно было догадаться по недомолвкам, внезапным паузам или нечаянно вырывавшимся словам Кирилова, Гусева и Чернышева (трудно хранить секреты во время лихорадочной, спешной работы, притом от человека, с которым весь день находишься в одной комнате) и по тем абзацам, которые переписывал Клеточников…
Перед тем как занятия в канцелярии окончились, Кирилов, вернувшийся от Дрентельна, вызвал к себе в кабинет Клеточникова и Гусева и с улыбкой сказал Клеточникову:
— Александр Романович обратил внимание на прекрасно составленные агентурные записки, как и на почерк ваш, и пожелал, чтобы вы и впредь занимались агентурными донесениями, эта работа не всем переписчикам удается. Кроме того, узнав о вашем содержании, предложил повысить его до пятидесяти рублей. Объявляя вам об этом, милостивый государь, поздравляю с удачным началом и надеюсь, что так будет и впредь. Кроме донесений, — повернулся он к Гусеву, — поручите господину Клеточникову частные заявления. Кроме того, пусть он занимается всей перепиской о Рейнштейне, раз уж он начал с этого. — Он помрачнел, вспомнив о Рейнштейне. — Жаль Рейнштейна.
Вечером Клеточников встретился с Михайловым, как обычно, в одной из кондитерских на Невском, но на этот раз Михайлов не стал здесь с ним разговаривать, только спросил, все ли в порядке. Клеточников сказал, что все в порядке, он принят в переписчики, и Михайлов, поздравив его с успехом, повел для дальнейшего разговора на какую-то квартиру, в сторону Владимирского проспекта, дорогой объяснив, что отныне, поскольку дело Николая Васильевича становится солидным, нужно радикальным образом изменить характер его, Николая Васильевича, сношений с землевольцами. Никаких кондитерских или портерных, никаких сомнительных квартир, вроде квартиры Арончика, никаких встреч с нелегалами, только с Петром Ивановичем, и притом на вполне безопасной квартире, в условиях, исключающих всякий риск. Такую квартиру землевольцы и решили устроить. Самой квартиры пока еще нет, есть только хозяйка, к ней он и ведет Николая Васильевича. Легально она будет его невестой — этим устраняется много неудобств. Зовут его будущую «невесту» Натальей Николаевной Оловенниковой, девица весьма замечательная во всех отношениях, достаточно сказать, что именно она три года назад, когда готовилась первая землевольческая демонстрация на Казанской площади, вышивала на красном знамени, поднятом тогда, девиз «Земля и воля». При всем том она легальна, подозрений в противозаконной деятельности никогда на себя не навлекала. На роль хозяйки квартиры она согласилась, правда, без большой радости, но это понятно, ведь это для нее будет означать почти полное затворничество, добровольное отречение от всех прочих общественных обязанностей, от общения с друзьями, а она девица с характером весьма общительным. Петр Иванович будет приходить для свиданий с Николаем Васильевичем под видом ее брата, у нее есть взрослые братья. В случае же неожиданной отлучки из Петербурга Петра Ивановича его заменит сама Наталья Николаевна или, может быть, кто-то из тех членов основного кружка, с кем Николай Васильевич уже знаком, может быть Александр Васильевич или Порфирий Николаевич; впрочем, Порфирию Николаевичу теперь едва ли будет удобно это делать, поскольку он без пяти минут родственник Натальи Николаевны: он собирается жениться на сестре Натальи Николаевны, Марии Николаевне, и уже укатил в Орел к невесте венчаться; разумеется, венчаться будет под той фамилией, под которой проживает в настоящее время, — Кошурников. Этот брак — единственное неудобство в положении Натальи Николаевны; впрочем, если подумать, неудобство это может быть обращено на пользу дела: если предложить сестрам, Наталье и Марии, воздерживаться от встреч друг с другом, мало того, отговорить Наталью Николаевну от поездки в Орел на свадьбу сестры, то брак этот в случае провала Порфирия Николаевича нисколько не скомпрометирует Наталью Николаевну, напротив, столь явная холодность в ее отношениях с сестрой, связавшей свою жизнь с революционером, будет свидетельствовать в глазах полиции в пользу Натальи Николаевны. Конечно, некоторый риск остается, но какое же дело обходится без риска? Кстати, сестра Натальи Николаевны хотя и не землеволка, но весьма радикальная особа, под стать жениху. Михайлов говорит все это Клеточникову, чтобы тот представлял себе условия, в которых ему придется действовать, в конечном счете ему решать, подходит ему предложенный план действий или нет. Он вопросительно смотрел на Клеточникова, и Клеточников, подумав, сказал, что ничего против этого плана не имеет.