Клеточников чуть усмехнулся. Подумав, ответил со сдержанной улыбкой, скорее — своим мыслям, чем прямо на вопрос Михайлова:
— Вам труднее, чем мне.
Михайлов засмеялся. И тут же поспешил вывести непременную мораль:
— Какие мы щепетильные люди. А знаете, это хорошо. Если мы перестанем быть самими собой, то есть такими, какими мы хотели бы себя видеть в свободном обществе, за что и б-боремся, мы, в наших условиях, при нашей централизации, тайне и шпионах, неизбежно пойдем стопами незабвенной памяти Сергея Геннадиевича. И тогда нашему делу придет конец.
Затем они еще полквартала шли молча, но неловкости уже не было, оба чуть улыбались и знали друг о друге, что улыбаются. У Графского переулка они расстались, Михайлов пошел прямо, к Невскому, Клеточников направо, к Стремянной, где в маленькой квартирке на пятом этаже перенаселенного дома, найденной для него Михайловым, он жил с конца января, занимая в семействе тихого акцизного чиновника угловую комнату, отделенную от хозяйских комнат капитальной стеной — важное достоинство на случай вынужденных свиданий с Дворником на этой квартире.
Глава шестая
Дворник оказался прав. Клеенчатая тетрадь действительно быстро заполнялась. Обилие нахлынувших на Клеточникова с первых же дней его занятий в агентурной канцелярии сведений, важность их для целей охранения «Земли и воли» и близких к этому обществу отдельных лиц были так велики, что нельзя было не поражаться легкости, с какой добывались все эти сведения. Но, в сущности, ничего в этом не было ни таинственного, ни необыкновенного. Представление о Третьем отделении, существовавшее в русском обществе и в среде самих революционеров, как о совершенно исключительном учреждении России, тайны которого, в силу этой его исключительности, и не могли никогда просочиться сквозь его стены, были абсолютно неприкосновенны, это представление обязано было скорее лености и неповоротливости самого общества, недостатку действительного интереса с его стороны как к этим тайнам, так и к самому этому учреждению, его служащим, что отчасти объяснялось брезгливостью и высокомерием. Между тем это было учреждение как учреждение, там служили отнюдь не исключительные люди, а обыкновенные, как все люди, со своими слабостями и недостатками, способностью совершать ошибки, на этих людях не было отметины касты или какого-то таинственного клана, даже определенного сословия, этих людей нанимали из разных слоев русского общества, предъявляя к ним, в сущности, те же требования, что и при найме служащих в любое другое учреждение империи. В этом и было в значительной степени объяснение неожиданного успеха Клеточникова.
И почему, собственно, Третьему отделению было не принять в чиновники такого человека, как Клеточников? Рекомендовала его и поручалась за него опытнейшая шпионка, не однажды указывавшая Третьему отделению людей, способных к агентурной деятельности, и все рекомендованные ею в высочайшей степени оправдывали доверие. Это во-первых. Во-вторых, проверка политической благонадежности Клеточникова, произведенная Кириловым, дала положительный результат. Письменные отзывы о нем жандармских управлений свидетельствовали о его крайней несообщительности и видимом равнодушии к любым формам общественной деятельности, агентурное наблюдение, установленное за ним сразу же по распоряжению Кирилова, показало, что жизнь он вел одинокую, ночи никогда вне квартиры не проводил, в компаниях с подозрительными лицами не участвовал, опять-таки представляясь человеком, явно далеким от всяких увлечений. Следил за ним агент Ловицкий, шпион опытный. Клеточников, возможно, так бы и не обнаружил за собой его слежки, если бы однажды на шпиона не указал украдкой все замечавший Михайлов. Это было в кондитерской Исакова на Невском. Михайлов сумел тогда увести Клеточникова из кондитерской незаметно для Ловицкого и сам остался незамеченным им, потом и Клеточников научился скрываться от него, когда это нужно было; впрочем, Ловицкий и не очень-то старался, наблюдая за ним, — понимал, что наблюдает за своим. Да и почему, помимо всего прочего, должны были принимавшие Клеточникова в агентуру подозревать его в том, не социалист ли он в глубине души? Правда, они могли бы, казалось, и не заблуждаться на счет его молчаливости, несообщительности и прочих внешних проявлений его натуры, дававших им основание полагать, будто он человек без всяких увлечений, могли бы под этими проявлениями заподозрить, например, беспрерывную задумчивость, напряженную работу мысли. Но для этого им надо было не быть самими собой; чтобы заподозрить возможность таких проявлений в других людях, надо было самим в какой-то мере быть способными к таким проявлениям, а они были люди обыкновенные, их увлечения не имели ничего общего с проявлениями высшей духовной деятельности; в лучшем случае они могли догадываться о возможности таковой, догадываясь же, вовсе не испытывать потребности в ней, напротив, относиться к проявлениям ее враждебно, как к проявлениям начала, безусловно чуждого и противостоящего им, следовательно, и всем людям, относиться враждебно или просто без симпатии и к тем редким людям, в ком обнаруживалось это начало. Клеточников вызывал их симпатии, и предположить в нем это начало они не могли. А с другой стороны, оставаться в подозрении насчет такого человека, как Клеточников, значило бы каждого встречного подозревать в приверженности к социализму. Но это было невозможно, это противоречило всему их опыту, их убеждениям. Социализм — это редкость, случайность, не характерное для России явление, занесенное с Запада, временное поветрие, мода, которая, как и всякая мода, скоро пройдет. Наконец, агентура задыхалась от переписки, а тут сам в руки просился образованный и толковый, знающий канцелярию, тихий и скромный, лишенный каких бы то ни было тщеславных устремлений, нравственный, благонамеренный человек!