Так рассуждал, весьма неопределенно и смутно, Николай Васильевич Клеточников, выходя в один из последних дней августа на набережную Невы возле Академии художеств и направляясь в сторону университета. Обойдя пристань со сфинксами, он постоял у каменной стенки, опершись ладонями о ее широкую и шершавую, нагретую солнцем спину, окинув взглядом перспективу Невы (и заодно окинув взглядом набережную, чтобы проверить, не следует ли за ним кто; набережная, как всегда в предвечернее время, была пустынна), и пошел дальше. Он не спешил, шел и все засматривался на далекий противоположный берег, присматривался к баркам на Неве, к игре солнечных бликов на серых волнах реки и снова окидывал взглядом панораму города, распластавшегося по низким берегам, в надежде ухватить-таки, уловить мысль, заключенную в этой рукотворной красоте. «Да, жизнь прошла, а красота осталась, — рассуждал он. — Отмельтешили муравьи, и будто не было никогда, но оставили после себя красоту… не слизнули, напротив, сохранили и умножили… Можно сколько угодно подвергать сомнению смысл и целесообразность жизни, — вдруг отчетливо и резко подумал он, без видимой связи с тем, о чем только что думал, — но придут новые поколения, их первыми впечатлениями о мире будут впечатления о красоте этого мира, и покуда они не увязнут в наших логических ловушках, успеют прибавить к наследованной ими красоте много новой красоты. И так будет до тех пор, покуда будет сохраняться необходимое количество красоты в мире. И чем больше ее будет, тем прочнее будут основания жизни. Вот и основания жизни, о которых тоскуем… какие еще нужны основания?..». Эти мысли взволновали его. Он снова остановился у стенки и долго стоял, смотрел на барки, на тот берег, продолжая размышлять о том же.
Потом, посмотрев на часы, заторопился и пошел вперед, уже более не останавливаясь.
За университетом он свернул с набережной и переулками вышел к Малой Неве, где навстречу ему шел Михайлов.
Они сошлись так, как будто случайно встретились и давно не виделись, и, радуясь встрече, смеясь, стали оглядывать друг друга. Впрочем, они действительно давно не виделись. Михайлов успел сильно измениться внешне. Если бы Клеточников не знал, что здесь, в этом месте, и именно в это время он должен встретиться с Петром Ивановичем, он бы не узнал его. Петр Иванович был в летнем светлом пальто, в светлых панталонах с лампасами, в перчатках и с тросточкой, с закрученными вверх усами — вполне благородный господин, очень уверенный в себе, какой-то легкий, летящий, от него веяло силой, удачей.
— Николай Васильевич, д-дорогой, в самом деле, ск-колько же мы не виделись? Три месяца? — смеясь, спрашивал Михайлов, когда они, обменявшись первыми восклицаниями и приветствиями, медленно пошли вдоль реки, к мосту.
— Почти три, — отвечал Клеточников, присматриваясь к нему, привыкая к его новому облику. — Если не считать случая с месяц назад, когда вы мелькнули у Натальи Николаевны, точнее, мелькнули в окне конки, уезжая от Натальи Николаевны, не дождавшись меня.
— Да, мелькнул, — сказал Михайлов, вдруг задумываясь, отлетая в мыслях куда-то, но при этом продолжая смотреть на Клеточникова, говорить с ним. — Я т-тогда мелькнул в Петербурге… приезжал на несколько дней. Хотел вас повидать, но не рассчитал время… времени у меня тогда было чрезвычайно мало. З-зато сегодня весь вечер наш. И о делах поговорим, и о разных предметах… Если, конечно, у вас нет на сегодняшний вечер каких-либо особых планов, — спохватившись, сказал он и посмотрел на Клеточникова вопросительно.
— Нет, планов нет никаких.
— Вот и прекрасно, — сказал Михайлов и снова на секунду куда-то отлетел, но, видимо, недалеко от Клеточникова, потому что, посмотрев на него затем значительно, заговорил с ним очень серьезно: — Николай Васильевич, я знаю от Александра Васильевича и Афанасия Ильича, что вам известно, частью от них самих, положение дел в «Земле и воле»… теперь уже в бывшей «Земле и воле»… и что вы выбрали нашу линию, то есть той части землевольцев, которые образовали партию «Народной воли»… решили с нами остаться. Так?
— Да, так.
— Я очень этому рад, как вы п-понимаете, и не сомневался нисколько в том, что вы изберете эту линию, — продолжал Михайлов. — Но меня беспокоило, что в это трудное для всех нас время я как будто бросил вас на произвол судьбы… Да, да, не усмехайтесь, я так чувствовал… Беспокоило то, что не мог, не имел физической возможности лично с вами говорить обо всех этих делах, объяснить, как сам разумею дело, потому что не желал бы, чтобы между нами оставалась недосказанность… тем более теперь. Вот об этом обо всем я и хотел бы с вами сегодня говорить. И предлагаю такой план. Мы сначала погуляем и поговорим. Можно было бы, конечно, и у Натальи Николаевны посидеть, но я подумал, что нам лучше наедине поговорить. Притом нам с вами сегодня еще предстоит визит к даме… вот к ней мы теперь и отправимся и по пути поговорим. Вы ее знаете, это Елизавета Ивановна… я хочу вас ближе свести, на случай, если у Натальи Николаевны по каким-либо причинам вам нельзя будет показаться… Впрочем, и не только поэтому. У Елизаветы Ивановны и продолжим разговор. У нее вполне безопасная квартира. Вы не возражаете?