— Почему? Объясните, пожалуйста, Николай Васильевич.
Он сказал, что, во-первых, он этих господ как бы и не замечает, как не замечаем мы окружающий нас мир микробов, хотя прекрасно знаем, что он существует, и при желании всегда можем его рассмотреть, стоит только взять в руки увеличительные стекла, — он привык так относиться к определенному сорту людей за десять лет жизни в провинциальном захолустье. А во-вторых, он с ними не вступает в разговоры, только слушает и молчит, а молчать ему не в тягость. «Это я сейчас так разговорился, — улыбаясь, объяснил он, — потому что с вами говорю. Обычно же молчу. Молчун-с», — засмеялся он, вспомнив, как назвал его когда-то в Пензе проезжий землемер.
Что же касается общения с близкими ему людьми, то на это Николай Васильевич должен сказать, что за все последние десять лет он не испытал столько радости от общения, такого общения, которое он называет подлинным, за которое можно жизнь положить, на этот предмет у него имеется целая теория, и если Анне Павловне и Дворнику угодно будет, он когда-нибудь изложит ее им, так вот, он за десять лет не испытал столько радости, сколько за последние полгода, хотя, конечно, и нельзя сказать, что особенность его положения способствует такому общению, на тайных встречах с милыми товарищами редко когда удается говорить о чем-либо другом, кроме как о шпионах; но ведь дело не в том, говоришь ты или нет, а в том, чтобы у тебя было с кем говорить. И не Николаю Васильевичу должны быть благодарны Петр Иванович и его товарищи за помощь, которую он им оказывает, а сам Николай Васильевич должен благодарить судьбу, которая свела его с ними.
При этом ведь и то нельзя сказать, что только о шпионах приходится им говорить, вовсе нет, стоит вспомнить хотя бы их с Петром Ивановичем беседы весной и прежде или вечера у Натальи Николаевны, в обществе которой Клеточников чувствует себя так, как будто он ее родной брат или по меньшей мере старинный, с детских лет, поверенный ее душевных тайн, и которой он особенно благодарен за это, потому что видит, как она мучается своим затворничеством и каким трудом достаются ей ее неизменные приветливость и бодрость… Нет, он вовсе не чувствует себя одиноким.
Михайлов не вмешивался в их разговор, но слушал внимательно, с тихой улыбкой, наблюдая за Анной, радуясь точным ее вопросам. При этом чувствовалось, что в нем созревал и какой-то особенный вопрос, и Клеточников догадывался, что это за вопрос, и не удивился, когда Петр Иванович наконец и обратился к нему со сдержанной улыбкой:
— Так как же, Николай Васильевич? Поговорим об основаниях жизни… об основаниях нравственности? Мы все с вами собирались выбрать для этого свободный вечерок. Когда еще представится случай? — сказал он, когда Анна на минуту вышла за новым чайником. Заметив нерешительность Клеточникова, заговорил преувеличенно бодрым голосом: — Нет, уж вы, Николай Васильевич, пожалуйста, не отказывайтесь. Я этого разговора давно жду. Я, можно сказать, из-за вас оставил всякие надежды на религию. Помните, вы говорили: делать ставку на религию — недальновидно? Я это к-крепко запомнил! Так что извольте… В самом деле, Николай Васильевич, — уже несколько иным тоном, без выпирающей веселости заговорил он, — вы были правы: незачем огород городить из всей этой ум-мирающей чуши, в которую притом и не веришь… недостойно! И непроизводительно. Вы правы, основания нравственности надо искать в реальной жизни, в законе — как вы говорили? — общежития и общения, да. Правы, Николай Васильевич, правы… Но ведь вот, как подумаешь, и те правы, к-критики-то наши, г-гонители атеизма, правы, когда говорят нам: вы отвергаете религиозные основания нравственности, это прекрасно, но ваши-то атеистические основания — где они? Составили вы их? Ведь нет их у вас? Нет их, не так ли? Ведь так? — Михайлов помолчал, вглядываясь в лицо Клеточникова. — Вот и я вас теперь об этом спрашиваю, Николай Васильевич: где они? Покажите нам, пожалуйста, как вы их понимаете, какие вы-то для себя нашли, составили? Помнится, вы в этом роде говорили… Извольте, Николай Васильевич!