— Если их опубликовать, это был бы гром на весь мир. П-пожалуй, не меньший, чем от московского взрыва, — сказан Михайлов.
Клеточников обещал попытаться их достать.
Михайлов рассказывал Клеточникову, что после 19 ноября в кружках радикальной интеллигенции и молодежи окончились споры о различии программ народовольцев и чернопередельцев, которые велись всю осень, большинство радикальной публики приняло народовольческую программу. Об этом можно было судить по результатам студенческих сходок, очень многолюдных в последние месяцы года, на которых теперь всегда принимались резолюции народовольческого толка; можно было судить и по возросшим сборам на нужды партии, возросшему спросу на издания партии, также и по тому, что увеличилось число предложений со стороны различных революционных кружков и отдельных лиц о присоединении к «Народной воле». Все это также было показателем перемены в общественных настроениях.
О том же Клеточников мог судить и по менявшемуся отношению к нему, собственно к факту его службы в Третьем отделении, со стороны его прежних знакомых. Наблюдать за этим было и забавно, и поучительно. В переулках, выходивших на Стремянную улицу, в густонаселенных дешевых, с узкими лестницами шестиэтажных домах-муравейниках, прятавшихся во дворах, внутри кварталов, еще в то время, когда Клеточников слушал лекции в медицинской академии, было основано несколько коммун студентов-медиков, товарищей Клеточникова по курсу. Они и теперь жили здесь. С ними Клеточников встречался почти каждый день утром, отправляясь на службу. Весной они вполне безразлично отнеслись к факту его поступления в Третье отделение, и те из них, что были с ним на поклонах, не переставали раскланиваться при встречах и не считали зазорным вступать с ним в разговоры, когда им случалось идти вместе или ехать в одном вагоне конки — им было по пути, по Литейному. Теперь его сторонились, на его поклоны не отвечали, причем не отворачивались, напротив, смотрели прямо ему в лицо — с вызовом, презрением.
Хозяин квартиры, тихий чиновник, попросил съехать с квартиры. С ним состоялся смешной разговор. Сначала си долго мямлил, путаясь и пугаясь, не смея прямо сказать, чего хочет, потом, отчаявшись, заговорил, что он-то, мол, понимает, что Николай Васильевич человек достойный, благороднейший и жилец идеальный, да вот соседи-с, а главное, гости-с, то есть сослуживцы-с, изволите ли видеть, полагают, что он, как и его жилец, служит-с Третьему отделению, оттого, мол, и держит такого жильца, и для него, человека тихого-с, это оскорбительно, пусть Николай Васильевич не примет это на свой счет. Клеточников переехал на другую квартиру, тоже найденную для него Михайловым, на Захарьевской, в двух кварталах от Третьего отделения.
Но больше всех удивил Ермилов, тот самый, пензенский, который перебрался-таки в Петербург, как рассчитывал когда-то в Пензе, когда объяснял Клеточникову систему карьеристского преуспеяния. О его перемещении в Петербург, чиновником особых поручений в министерство финансов, Клеточников узнал из «Правительственного вестника», по случайному совпадению из того же номера, в котором было напечатано сообщение о его собственном определении на службу в Третье отделение, это было в октябре, когда Клеточников через посредство Кирилова был зачислен в штат отделения, — до октября он числился вольнонаемным. Встретился с ним Клеточников уже после московского взрыва, в театре, на новой пьесе Островского, на которую почему-то пришло все министерство финансов во главе с министром Грейгом. Встретились в антракте, в фойе, вполне могли бы поговорить, и Клеточников был настроен поговорить, пошел навстречу Ермилову с улыбкой, в уме складывая шутливый комплимент его шутовской системе, рассчитывая об этой его системе и поговорить, но Ермилов, всегда искавший встреч с ним, теперь уклонился от разговора. Не то чтобы он шарахнулся от Клеточникова, однако же в некотором роде, пожалуй, и шарахнулся: он вздрогнул, когда увидел Клеточникова, на белом и круглом его лице на миг отразилось замешательство, но он тут же изобразил веселое удивление, развел руками, как бы в восхищении Клеточниковым (этот жест, однако, можно было принять и за жест разочарования), и сам шагнул навстречу — поспешил шагнуть, чтобы не пришлось представлять Клеточникова сослуживцам, с которыми он только что беседовал.