— Не такие, — задумчиво ответил Клеточников и вздохнул, — Чего они хотели? В двух словах не скажешь. Хотели они того же, что и любая радикальная группа, — устроить жизнь на справедливых началах.
И снова Винберг и Щербина переглянулись, но Клеточников, кажется, этого не заметил. Он как будто уже оправился от своего неожиданного смущения и обдумывал ответ. На него смотрели выжидательно.
— Ишутин мне объяснял так, — сказал он. — Поскольку существующий порядок жизни никуда не годится, то есть путь половинчатых реформ, проводимых правительством, при неизбежном быстром оскудении народа никуда не ведет, — сказал он и посмотрел на Винберга с легкой, как бы виноватой улыбкой, как бы извиняясь за то, что вынужден это сказать, но это не его, Клеточникова, мнение, и сам он, Клеточников, его не разделяет, — то нужно желать революции, которая изменила бы этот порядок и создала иные условия для жизни народа, такие, при которых народ не только уже теперь смог бы устроиться, но и будущее свое устроить, чтобы дети и внуки могли лучше жить. Иные условия — значит уничтожить частную земельную собственность и ввести вместо нее общее пользование землей с наделением каждого желающего определенным участком, а оставшуюся после такого наделения землю обрабатывать всеми силами общества. Политически государство должно представлять собою республику из совокупности самоуправляющихся и наделенных автономией обществ, государственные вопросы должны решаться центральным правительством с рассмотрением депутатами от всех обществ и областей.
Клеточников замолчал, не уверенный, нужно ли продолжать. Винберг засмеялся:
— Прекрасная программа! Особенно приятно, что в ней и самоуправлению нашлось место. Но для ее осуществления необходимо одно предварительное условие — заставить правительство принять ее… или произвести насильственный переворот. Как же они его намеревались произвести?
Прежде чем ответить, Клеточников посмотрел на Щербину. Тот слушал с неподвижным лицом.
— Революцию должно производить, — ответил Клеточников, — действуя на страсти народа, и для этого не разбирать средств. Это не я говорю, так Ишутин говорил, — торопливо прибавил он, заметив, что слушатели задвигались при последней фразе. — Путем пропаганды через школы, рабочие артели и ассоциации, сеть кружков в губерниях, объясняя крестьянам преимущества социализма, внушать им, что земля есть их собственность, и таким образом натравливать их на помещиков, а в это время самим пропагаторам вырвать власть из рук государя, для чего и цареубийство должно считаться допустимым средством.
— Вот как? — удивился Щербина. — Значит, Ишутин все-таки допускал цареубийство?
— Это вытекало из его теории, — осторожно сказал Клеточников.
— Он, наверное, и в каракозовском деле участвовал, как вы полагаете? Не может быть, чтобы Каракозов действовал в одиночку!
— На суде Ишутин это отрицал, верно, так и было, — дипломатично ответил Клеточников.
— Да вы не бойтесь, — смеясь, сказал Щербина, — говорите все, мы здесь люди свои, друг друга хорошо знаем. Притом Ишутину, уже осужденному, нельзя повредить.
— Николай Васильевич осторожен, и совершенно прав, — возразила Щербине Анна Александровна, — Мало ли что может быть? Ишутину нельзя, но себе, безусловно, можно повредить.
Теперь Клеточников засмеялся:
— Нет, это ничего. Остерегаться, собственно, нечего. Мы ведь говорим предположительно. Притом все, что я знаю об Ишутине, относится ко времени, довольно отдаленному от времени действия его «Организации», за которую его судили. Именно, мы были знакомы и встречались осенью и зимой шестьдесят третьего — шестьдесят четвертого года, когда он только пытался составить тайное общество. Потом я переехал в Петербург, переведясь в тамошний университет, и больше с ним не встречался. А в начале шестьдесят пятого года и вовсе уехал из столиц. Все, что я знал о нем потом, я знал из газет или от случайных людей.
— Вы, стало быть, не закончили обучения? — спросил Винберг.
— Не закончил.
— А… почему, позвольте спросить?
Второй уже раз за день спрашивали его о том же, и снова настороженное чувство прошло по его лицу. Корсаков, который стоял возле него, заметил это. И Машенька заметила это, в глазках ее что-то дрогнуло, они еще энергичнее запрыгали.
— Я вынужден был оставить университет по домашним обстоятельствам, — неохотно объяснил он и нахмурился; должно быть, ему неприятно было давать такое объяснение, оно, вероятно, не вполне соответствовало истине, открыть же настоящую причину он почему-то не мог.