— Но Каракозов руку на человека поднял, — тихо заметила Елена Константиновна.
— Да! — с жаром возразил Клеточников. — Да! Но это — другое дело! Я не знаю, как это сочетать… и это, и… многое другое. И правило, что нет гнусных средств для достижения благой цели… Но это — одно, а то — другое! Они от всего отказались. Вы бы видели, как они жили. Зимой снимали садовую беседку, которая отапливалась железной печкой. Беседка была застекленная, но рамы были одинарные, и дверь открывалась прямо в сад, сеней не было. Когда не топили, все внутри промерзало, как на улице. Спали на полу на матрацах, вповалку. Питались хлебом и пятикопеечной колбасой, раза два в неделю позволяли себе зажарить по куску говядины, и то лишь после того стали это делать, как доктор потребовал, потому что от колбасы у них развилась какая-то болезнь желудка. И это при том, что большинство из них были из богатых семей. Все, что у них было, они отдавали на дело общества… Их убеждений можно не разделять. Но все, что они делали, исходило из желания добра… добра другим. Всем. Это было у них на лицах. И все, кто с ними соприкасался, это понимали. Оттого к ним легко приставали… потом.
— Но вы же к ним не пристали? — сказал Винберг.
— Не пристал, потому что… не разделял их убеждений, — с видимым затруднением сказал Клеточников. — И кроме того…
— И кроме того? — переспросил Винберг, почувствовав, что вот сейчас Клеточников скажет то, что наконец объяснит его таинственные умолчания. Но Клеточников опять уклонился от объяснения.
— Это ничего не значит, что я не пристал, — сказал он горячо. — Все и не могли пристать. Дело не в этом. А в том, что они, Ишутин и другие, может быть, ближе, чем нам это кажется, были к истине, несмотря ни на что…
Клеточников замолчал, недовольный собой, сознавая, что говорит не так, как следовало бы, и не то, что следовало, — много лишнего и личного, много чувства.
— Они хотели добра другим, — задумчиво повторил Щербина. — Но весь вопрос в том, как делать добро…
— Еще одна тема разговора определилась, уже третья за вечер, — сказал с улыбкой Визинг.
— Не довольно ли для одного вечера? — сказала его жена, поднимаясь. — Уже поздно, надо ехать.
С нею согласились. Гости стали откланиваться.
— Очень приятно было познакомиться, — сказал судья, крепко пожимая руку Клеточникову, это были его первые слова за весь вечер.
— Вы меня почти убедили в святости ваших старых друзей, — с улыбкой сказал Клеточникову Винберг и прибавил, прищурившись: — Кое-что мне, правда, осталось неясным. Но, надеюсь, как-нибудь мы с вами продолжим разговор?
— Да, и мне бы хотелось. Я хотел у вас спросить… — пылко начал было Клеточников; он хотел сказать Винбергу, что заметил его мысль о «сознательном» участии масс в общественных процессах и хотел бы о ней говорить, но оборвал себя: — То есть, конечно, мы продолжим разговор…
Щербина молча пожал ему руку, покивал головой с задумчивым выражением, как бы изъявляя признательность, и удалился, ушел в Ялту пешком, как и пришел.
Пока прощались с гостями, исчезла Машенька, он и не заметил как.
Поднимаясь к себе, он услышал ее голос из приоткрытой двери комнаты, выходившей, как и его комната, на верхнюю площадку темной лестницы, только по другую сторону. Должно быть, она сидела неподалеку от двери, разговаривая с горничной, которая расчесывала ей на ночь ее русалочьи волосы — он услышал шорох гребенки, остановившись на лестнице. Вспомнил утреннее приключение и засмеялся, вдруг почувствовав себя молодым и здоровым, вполне, вполне молодым и здоровым. Стараясь не скрипнуть ступенями, он взбежал наверх, вошел к себе, не зажигая свечи, подошел к окну. Ночь была тихая и ясная, луна стояла над морем, мерцавшим вдали странным туманно-голубым светом, а в саду была черная, густая, теплая темнота, наполненная влажными шорохами испарений и стуком капели о листья; в этой тяжелой темноте неразличимы были деревья.