— Вот что скажите мне, — спросил Винберг, оставаясь на месте, под солнцем, и не замечая этого. — То, что вы говорили… об условиях участия в конспирациях… ведь это относится к крайнему случаю, случаю провала, не так ли? Но ведь не всякие же конспирации оканчиваются провалом? Вступая на путь конспираций, вы же не знаете наверное, что вас ожидает, провал или удача? Скорее рассчитываете на удачу, чем на провал, так? Следовательно, отстраняясь заранее от дела, хотя бы и из предосторожности не нанести ему в случае провала большего ущерба, вы же наносите ему такой же удар, как и ваш Ермилов, уменьшая вероятность успеха, разве не так? Ведь вы сами говорили, когда рассказывали про Ишутин а… или это слова Ишутина?.. что, отказываясь от риска, вы себя лишаете надежды когда-либо осуществить ваш жизненный идеал. Говорю это не потому, что осуждаю или, напротив, одобряю вас, у меня, как вы знаете, свой идеал, но… вас-то это не беспокоит? — Он помолчал и прибавил тихим голосом, пристально глядя на Клеточникова: — Ведь вы не можете, как Ермилов, оставаться к этому вполне безразличным?
— А… почему вы думаете, что не могу? — помедлив, ответил Клеточников с усмешкой.
— Если я вас правильно понял, вы хотите сказать, что для вас теперь не существует таких идеалов? — еще тише спросил Винберг.
— Я никому не желаю зла, — хмуро ответил на это Клеточников, — но и не желаю, чтобы мировое зло исправилось ценой моей жизни.
— Еще вопрос… если позволите. Николай Александрович Мордвинов, который, кажется, к вам хорошо относится, знает эти ваши мысли? Вы с ним беседовали так же откровенно, как теперь со мной?
Это был жестокий вопрос, Винберг это понимал, но он не мог удержаться от соблазна поставить его. Клеточников вспыхнул:
— Нет… То есть пытался… То есть не было случая, он не интересовался… — забормотал он. — Но я не собирался скрывать от него своих мыслей. Если бы он спросил, я бы, конечно, рассказал… — Он быстро справился со смущением. — Я знаю, это мало кому может понравиться… то, что я вам рассказал, и именно поэтому не собирался скрывать… и не собираюсь. Я не нуждаюсь в собеседниках, которым претит искренность, — это уже было сказано тоном жестким, даже высокомерным. — Я бы и вам ничего не рассказал, если бы мною руководил расчет.
— Прошу меня извинить за неловкий вопрос, — испуганно сказал Винберг. — Поверьте, я не хотел вас обидеть. Это моя прямолинейность. Я ценю ваше доверие, поверьте. И позвольте вас заверить: не употреблю во вред…
— Я об этом не беспокоюсь, — холодно остановил его Клеточников.
Они замолчали, обескураженные, напуганные неожиданно прорвавшейся враждебностью друг к другу. Нелепо кончался разговор, но никто из них не в силах был больше произнести ни слова, любое слово прозвучало бы фальшиво. Молча, не глядя друг на друга, они оделись, молча выбрались из бухты, не глядя же, попрощались, кивнув друг другу головой, и разошлись, убежденные, что на этом их добрые отношения обрываются.
Но, как оказалось, это даже и ссорой не было, при первой же встрече они заговорили как ни в чем не бывало и, как и прежде, отправились на прогулку по виноградникам. Просто, оказалось, они были тогда утомлены тяжелым разговором, вот и прорвалось раздражение. Правда, к этому разговору они уже больше не возвращались (если не считать одного коротенького, как бы вскользь случившегося, мелькнувшего между ними впоследствии разговора, который ничего, по существу, не прибавил к тому, что уже было между ними сказано, только несколько уточнил сказанное Клеточниковым), старательно обходили такие темы, которые напоминали об этом разговоре, однако это не мешало их дальнейшему сближению и дружбе, более того, самый факт разговора, как и то, что они, не сговариваясь, обходили теперь некоторые темы, придавал оттенок интимности их отношениям.
Винберг был вполне удовлетворен разговором. И хотя так и остались для него загадочными некоторые особенности личности Клеточникова и мотивы его поступков, но это уже не беспокоило его, не дразнило так, как прежде, это можно было теперь, по крайней мере, систематизировать, отнести к определенному ряду непонятных явлений, теперь он знал, что именно ему непонятно.
И Клеточников был удовлетворен разговором. Ему давно хотелось проверить на внимательном и достаточно нейтральном слушателе (нейтральном по отношению к нему, Клеточникову, и к разнообразным мнениям) свои мысли о месте отдельного человека, то есть, собственно, о своем месте, в общественных процессах, мысли, приведенные им в некоторый и, как ему казалось, логически стройный порядок, в некоторую, как он надеялся, непротиворечивую систему.