Клеточников, начавший эту тираду в волнении и с немалым трудом, постепенно успокоился и к концу говорил с замечательной свободой, как будто вся тирада давно была составлена в уме и отшлифована и только ожидала часа быть произнесенной. Умолкнув, он с любопытством стал ждать, что скажет Винберг.
— И что же, вы в самом деле полагаете, что жизнь без бога лишена смысла? — задумчиво спросил Винберг. — Вы именно так и думаете?
Клеточников засмеялся:
— Нет, я не могу сказать, что я так думаю. Если так думать, пожалуй, действительно не стоило бы жить. Как жить при сознании бессмысленности своего существования, притом совсем ведь не легкого? А я все же выбираю жизнь… Нет, я именно думаю, что должен быть какой-то смысл, какие-то разумные основания и для моей жизни… без бога. Нам пока не открылись эти основания, только и всего. Но они должны быть, иначе ведь я не выбрал бы с такой уверенностью жизнь. А пока не открылись такие основания…
Винберг чуть заметно усмехнулся. Это не ускользнуло от внимания Клеточникова, он умолк, не кончив фразы.
— А пока не открылись такие основания, — тихим и внимательным голосом сказал Винберг, — можно жить и по формуле «все позволено», не так ли?
Клеточников снова засмеялся:
— Н-нет… совсем не так. Я не то хотел сказать.
— Что же вы хотели сказать?
— Я хотел сказать: пока не открылись такие основания, ни о каком жизненном идеале, вероятно, не должно говорить утвердительно… А по формуле «все позволено» вовсе нельзя жить, — прибавил он, улыбаясь.
— Почему же нельзя? Если нет идеалов и нет бога, что же этому мешает?
— Я знаю, откуда это, — с улыбкой же ответил Клеточников, — знаю эту логику. Ее развивает литератор господин Достоевский в своем последнем романе. Но это не вполне последовательная логика.
— Чем же она непоследовательна?
— Да ведь и герои самого господина Достоевского, те из них, которые пытаются поступать по этой логике, нисколько не успевают в этом. Раскольников раскаивается в своем преступлении, Свидригайлов стреляется.
— Но отчего? Что им мешает держаться этой логики?
— Вот именно, что им мешает? — спросил в свою очередь и Клеточников, и весьма насмешливо. — Ведь не вера в бога, не правда ли? Оба они — безбожники.
Винберг некоторое время молча смотрел на Клеточникова.
— Так в чем же дело? — спросил он тихо и очень серьезно.
— Дело в том, что по логике эта формула хороша, а к практической жизни мало приложима. Практически все люди — в большей или меньшей степени — альтруисты…
— Вот как?
— …и господин Достоевский, как художник, вольно или невольно это выразил.
— Раскольников и Свидригайлов — альтруисты?
— Раскольников желает служить благу всего человечества, — отвечал Клеточников, продолжая улыбаться. — Свидригайлов хотя и поглощен низменными вожделениями, а все же и ему надобно, чтобы вокруг него плескалось человеческое море, пусть хотя бы и нужны были ему люди только как объект его вожделений… Были бы Дунечки, которых он мог любить. Чтобы достичь своих целей, оба вынуждены считаться с правилами жизни других людей, так или иначе применяться к этим правилам. Как же тут можно говорить о том, что им все позволено, когда им просто невыгодно позволять себе все? Ведь Дунечки любить не будут… Дунечки не всяких любят. А когда не любят Дунечки, а нутро менять ради них господа Свидригайловы не желают, что же им остается, как не пулю в лоб… Человека в практической жизни удерживает от дурного поведения естественный закон человеческого общежития и общения, а вовсе не вера в бога. Конечно, если человек выбирает жизнь… если он не самоубийца… или не сумасброд какой-нибудь, истребляющий в себе потребность к общению… истребляющий в себе человека… Но и в этом случае, по крайней мере, — поспешил он прибавить, вдруг нахмурившись, — и в этом случае, по крайней мере, бог ни при чем. Ведь и вера в бога не всегда отвращает от абсурдных поступков.