По существу, тут ошибки не было, дома Леонида звали Римом, это шутливое имя дал ему отец через год после его рождения, в тридцать восьмом году, когда у отца окончательно и не самым счастливым образом определилась судьба. Пять лет он добивался звания свободного художника, ежегодно посылая в Санкт-Петербургскую Академию художеств, через Казанский университет, картины и рисунки, мечтая, получив звание, выхлопотать, через посредство того же Казанского университета, поездку на казенный счет стажером в Рим — была такая возможность, были покровители в Казанском университете, покровительствовал сам попечитель Казанского учебного округа влиятельный и энергичный Михаил Николаевич Мусин-Пушкин, будущий сенатор. Но ничего из этого не вышло. Таланта ли не хватило, или влияние казанских покровителей в Санкт-Петербурге не имело должной силы, а может быть, и то и другое, но вынужден был Василий Яковлевич утешиться за свои многолетние хлопоты лишь званием рисовального учителя в уездных училищах, которым его удостоила академия. Влияние казанских покровителей все-таки сказалось на его судьбе — позже, через несколько лет, когда его назначили на место городского архитектора Пензы. Но мечту о Риме пришлось оставить. Мечту он перенес на сына, первенца, решив, что сын поедет в Рим, и с тех пор иначе как Римом его не называл.
Рим не стал художником. Он кончил гимназию и поступил на службу в казенную палату, а мог бы, пожалуй, поступить в академию, отец посылал его акварели на выставки, которые устраивала академия, они демонстрировались там и затем возвращались с лестными отзывами. Но он не хотел быть художником. И не то чтобы он чувствовал какое-то нерасположение к ремеслу, не любил бы рисовать; он был непоседлив, нетерпелив, его не хватало надолго, но, когда он загорался, он работал с увлечением, азартом, если подходит слово «азарт» к той манере, в которой он работал, манере портретной акварельной миниатюры, главнейшими требованиями которой были верность оригиналу и скрупулезная тщательность прописки деталей. Закончив портрет, Леонид тотчас переставал им интересоваться, он мог его и выкинуть, поскольку привлекавшая его живописная задача, ради которой он и брался за портрет, была решена, и мог затем месяцами не прикасаться к краскам.
Так было не всегда; когда он только овладевал под руководством отца техникой письма и когда никаких таких особенных задач перед ним и не маячило, а был каждодневный малопривлекательный труд, когда приходилось по пятьдесят и сто раз писать одну и ту же гипсовую голову, добиваясь естественности тона, он был и прилежен и усидчив и не думал о своем будущем иначе, как об этом думал отец. Но едва он начал что-то понимать в том, что он делал, едва почувствовал, что может сам найти, не придерживаясь известных правил, способ передать, например, тень от синей драпировки на розовой щеке или несколько сместить пропорции изображаемого предмета и такое отступление от правил не портило работу, напротив, увеличивало выразительность изображаемого, когда он ощутил сладость этой свободы и осознал свое могущество — подумать только, он может сделать то, чего никто до него не делал и, может быть, никто и никогда не сделает! — тогда и решил, что профессиональным художником он не будет.
Это случилось года за два до окончания им гимназического курса, и у отца было время постепенно свыкнуться с мыслью, что надеяться на Леонида не следует, и, когда после гимназии Леонид поступил в казенную палату, отец принял это как неизбежность.
Упорство, с каким Леонид отстаивал право распорядиться своей судьбой по-своему, а отец, вовсе не имевший в виду насиловать его волю, тем не менее не оставлял попыток его переубедить, показывая ему, какие возможности он, человек с бесспорным дарованием, упускает, отказываясь от удела художника, — это упорство казалось отцу необъяснимым. Долгое время оно казалось необъяснимым и Николаю, хотя Леонид много раз пытался это объяснить и при этом высказывал как будто ясные и простые мысли. Объяснил себе это Николай позже, уже в Петербурге, когда сам столкнулся с чем-то подобным. (Именно тогда, в Петербурге, оцепив по-новому талант Леонида и новыми глазами посмотрев на его работу — портрет отца, который прислали из дому, чтобы он, Николай, заказал у столичного фотографа снимок, Николай и решил оставить этот портрет себе.)