Особенную сладость полной исповеди он испытал, когда изложил ей свою «систему». Решиться на это было нелегко. В отличие от Машеньки, он отнюдь не был уверен в том, что его исповедь будет принята без неприязни, у него уже был на этот счет печальный опыт — случай с Винбергом, когда в обмен на откровенность он получил настороженную, оскорбительную холодность. Почему это не могло повториться и в случае с Машенькой? То, что Машенька сама откровенничала с ним, еще ничего не значило: одно дело — наши грехи, в которых мы исповедуемся, потому что считаем их невинными, и другое — грехи наших братьев.
К счастью, опасения не подтвердились. Она слушала его внимательно, не перебивала, казалась захваченной его рассказом, и если, может быть, и не все поняла в том, что он рассказывал (да и как она могла понять все, для этого надо было самой перешить нечто близкое тому, что пережил он, Клеточников), то, по крайней мере, выхватила из «системы» своим цепким умом именно те пункты, которые отпугнули Винберга. Как и Винберг, она отнеслась к ним не сочувственно (сказала о «системе», а Клеточников прямо назвал ей свои соображения и выводы «системой», сказала ясно и определенно, что думать так, как думает Клеточников, нехорошо), но, не приняв «системы», приняла исповедь. И вот что при этом почувствовал Клеточников: если бы его «система» была еще непригляднее, еще менее для нее, Машеньки, приемлема, если бы ему еще труднее было открыться ей, — открывшись, он был бы ей еще милее, они стали бы еще ближе друг другу.
Дело было не в том, что он ей открывал, а в том, что он открывался ей, и открывался с предельной искренностью.
Что же это была за странная особенность их отношений? Почему ничего подобного не могло произойти с Винбергом — почему Винберг не мог отозваться сочувствием и благодарностью на его откровения, какими бы они для него, Винберга, ни были по сути своей? Неужели только в отношениях между мужчиной и женщиной было возможно такое?
Дело вот в чем, думал он. В отношениях друг с другом, при условии, конечно, обоюдной симпатии, естественного влечения друг к другу, мужчина и женщина — не соперники. Все их побуждения и помыслы, пронизанные тягой друг к другу, все их устремления, отдают они себе в этом отчет или нет, направлены на то, чтобы, соединившись, слиться в одно целое, единую жизнь, образовать одно существо, единое я, — все, чем владеет один, сделать достоянием другого — их общим достоянием. И тут чем более различий между ними, чем разнообразнее оттенки их духовного приданого, всего того, что приносят они с собой и соединяют в одно, тем шире, глубже, богаче выплавляемый ими из этого соединения их новый духовный облик — облик соединенного «я», богаче, разнообразнее, привлекательнее для них жизнь. По существу, тут перед нами тот драгоценнейший случай человеческих взаимоотношений, когда мы, каждый из нас жизненно заинтересован не в том, чтобы самому первенствовать перед другим, возвышаться над другим своими достоинствами, но, напротив, в том, чтобы другой был достойнее; ибо в этом заключается условие и нашего скорейшего овладения теми же достоинствами и приумножения их. Не бессознательное ли понимание нами этой благотворной особенности брака руководит нами, когда мы, мужчины и женщины, соединяясь, принимаем в наших избранниках то, что вовсе неприемлемо для нас в других людях и даже, может быть, в самих нас?