Правда, мы не всегда должным образом пользуемся этим нашим пониманием. Да, пожалуй, почти никогда не пользуемся. Мы смотрим друг на друга не как на собственное «я», продленное до другого существования, — мы так и не сливаемся в такое «я»; соединившись, мы продолжаем смотреть друг на друга как на средство, как на источник радости и наслаждений — для себя, мы лишь постольку и принимаем друг друга, поскольку нуждаемся друг в друге — каждый для себя. Быстро привыкая друг к другу, мы в браке остаемся одиночками, тем более одинокими, чем дольше живем бок о бок, — приближаемся друг к другу для минутных привычных утех и спешим разойтись, изобретаем изощреннейшие способы отгородиться — иначе нам не вынести общества друг друга. А между тем от нас зависит превратить наши отношения в источник неувядающих радостей, вечного обновления, душевной молодости, в крепость, за стенами которой только и можно укрыться от невзгод внешней жизни. Нужно только поступиться своим индивидуальным «я» ради соединенного «я», раздвинув границы своего «я» до границ чужого «я». Так просто! Ты — неотделимая часть моего «я»; моя радость бессмысленна, если она и не твоя радость в одно и то же время, твоя печаль — не моя печаль…
Конечно, думал Клеточников, подобные, открытые на исповедь, обогащающие нас отношения возможны, в сущности, не только между любящими мужчиной и женщиной. В сущности, они возможны между всеми людьми. Разве, например, между мужчинами не может быть сильнейшего порыва к таким отношениям, порыва не менее, если не более властного, чем влечение друг к другу мужчины и женщины, не менее способного снять, погасить все напряжения между индивидами, все то, что отталкивает их друг от друга, делает соперниками, вызывает между ними неприязнь, — не может ли вызвать такого порыва стремление к истине, к познанию себя и мира? Да, отвечал он себе, может; но для этого по крайней мере одно нужно — наличие равных мне по силе стремления к истине, столь же готовых открыться мне людей, как я готов открыться им. Таких людей много ли вокруг нас? Он, Клеточников, не часто их встречал, собственно, до сих пор не встречал, исключая, может быть, Ишутина; но к Ишутину у него был особый счет.
И вот какая в связи с этим пришла тогда ему в голову мысль — мысль простая, даже слишком простая, наивная, смешная, но она поразила его, потрясла, мысль такая: да, подобные отношения пока невозможны между всеми людьми; но они возможны между мужчинами и женщинами, значит, если справедливо, что спасение мира в том, чтобы мы в наших попытках решать паши затруднения и споры научились прежде всего руководствоваться не злобой и ненавистью друг к другу, но стремлением понять друг друга и быть готовыми друг другу уступить, то первые тропы к спасению мы уже теперь можем прокладывать — через любовь мужчины и женщины…
Эту мысль он постарался изложить Машеньке. Но Машенька, к его удивлению, не проявила к ней интереса. Она не поняла, о каком, собственно, спасении шла речь, в чем нужно быть готовыми уступить друг другу и что стремиться друг в друге понять, и он не смог ей ясно объяснить. Тем не менее он долго эту мысль не оставлял, много над ней размышлял.
При этом приходили ему в голову и такие мысли, которые уже приходили ему в связи с размышлениями об искусстве — и прежде, в Петербурге, и теперь, когда вновь пробудилась в нем тяга к искусству и он стал покупать произведения живописи, — мысли о «системе» и ее возможной уязвимости. Именно, как быть с главнейшим пунктом «системы» — возможностью жить, не будучи никому ничем обязанным, ни в ком не нуждаясь, ни в чьем общении не нуждаясь? Мысли опасные. Разве любовь — не высшая, совершеннейшая форма общения, когда мы не только открыты друг другу, не можем обойтись друг без друга, но сливаемся в неразрывное целое, в соединенное «я»? Разве, продолжая эту линию, мы не можем прийти хотя бы, например, к такому заключению: да, мы не можем себе представить жизни без одного из нас, гибель одного из нас — это пусть частью, но и наша собственная гибель, ведь нас, нас самих, наше соединенное «я» такая гибель разрушает; стало быть, в случае смертельной опасности для одного из пас при необходимости мы не можем не пойти на риск жертвы своей жизнью ради спасения этой нашей и в то же время все-таки физически не нашей жизни — не можем не пойти, потому что, по существу, спасаем себя же. И если так, то, желая быть последовательным, надо… но что надо? Отказаться от «системы» или отказаться от любви, отказаться от себя, от соблазна построить соединенное «я»?