Это шло от отца, который сам же и строил некоторые из этих домов. Вернее строил не он, строили по старинке, «как водится», артели каменщиков, его же архитектурное участие заключалось в том, что он разнообразил имевшиеся у артельщиков варианты отделки фасадов, имея целью оживить их свежим элементом. Это он делал охотно. У него, сколько помнил его Николай, всегда был на руках какой-нибудь заказ, всегда он был занят обдумыванием очередной композиции. Заказы эти давали существенный прибавок к его небольшому содержанию городского архитектора, хотя он и брал за работу весьма, весьма недорого, поощряя артельных и впредь прибегать к услугам архитекторов или художников. У него был дальний прицел, мечта — сделать Пензу заповедником старинного русского каменного орнамента, фигурной кладки. По мере сил он этой мечте и служил, но много ли может успеть человек за короткую жизнь? Все же десяток-полтора домов на этих улицах, на Московской и в районе рыночной площади несли на себе печать художественных поисков отца. Осматривая их теперь и радуясь тому, что время пощадило их, Клеточников будто вновь слышал отца, его добродушно — усмешливый голос; это был привет от отца, но грустный, прощальный, Клеточников принимал его с щемящим чувством, не зная, доведется ли ему еще когда-нибудь приехать сюда.
Когда он вернулся домой, Леонид уже был дома, он только что подъехал на крестьянской подводе, пыльный, красный; впрочем, красный не только от жары и усталости.
Леонид мало напоминал того Леонида, которым когда-то восхищался и гордился Николай. Большой, грузный — он был крупнее всех Клеточниковых — в засаленном, когда-то белом, полотняном пиджаке и черных, с бахромой внизу, мятых брюках, сидел он на стуле посреди столовой, держа на коленях мятую шляпу, с доброй и виноватой улыбкой переводил взгляд с Надежды на Николая. Широкое и круглое лицо его — лицом он тоже не был похож на сестру и брата — было будто ошпарено и еще горело, густые и длинные темные волосы были связаны сзади в нелепую косичку, делавшую его похожим на деревенского дьячка. Да он и был деревенским дьячком или чем-то в этом роде при деревенской церквушке своего тестя, священника.
В дьячках он был уже тогда, когда Николай приезжал в Пензу в последний раз, два года назад, а перед тем много успел переменить мест, — он был, еще во времена студенчества Николая, отставлен от должности в казенной палате по причине слишком заметной невоздержанности к вину и с тех пор, время от времени пристраиваясь к службе в уездных канцеляриях, не гнушаясь службой и в волостных правлениях, нигде подолгу не задерживался по той же причине. Исключение составил один период, он длился почти год, когда Леонид служил волостным писарем в соседней Тамбовской губернии; тогда, казалось, он оставил свою пагубную страсть. Об этом периоде он сам рассказывал Николаю два года назад. Ему в то время показалось, что он может послужить с пользой мужику. Грамотный и честный писарь, не берущий взяток, знающий законы, может, рассуждал он, быть посредником между крестьянами и управляющими имениями при заключении условий на сельские работы, отказываясь, например, регистрировать кабальные для крестьян условия, добиваясь их пересмотра; при разборе дел в волостном суде держать сторону бедняков против местных мироедов; составлять для крестьян всевозможные прошения и тому подобное. Куда там! Уже через месяц подобной практики к нему пожаловал исправник, прямо выложил, что на Леонида имеются доносы, его обвиняют в подстрекательстве народа на бунт, надо, мол, это прекратить. Что прекратить? А вот это, демонстрацию эту, законы, мол, законами, а только так, как он действует, действовать нельзя-с. Подозрительны! Больно грамотны, взяток не берете. Неизвестно, что у вас на уме… Все же почти год продержался на этом месте, каждый месяц ездил в уезд объясняться с властью, предупреждая маневры деревенских врагов, потом надоело это; уехал — опять пошло по-старому. Тогда и забрал его к себе тесть.
И все же, как ни был дурно одет Леонид и как ни казался несчастным и потерянным, было в его облике нечто, что озадачивало даже невнимательного наблюдателя, заставляло пристально всматриваться в его лицо, останавливало любую попытку отнестись к нему неуважительно. Оттого ли, что в его большом лице, большой голове с гривой густых волос было что-то, что требовало определения «львиное», или оттого, что на лице всегда было выражение какого-то напряжения, как бы тяжелой задумчивости, какую ему хотелось бы скрыть, да не удавалось, но отношение к нему, и в этом Николай убедился еще в прежний свой приезд, всегда и везде, где бы Леонид ни появился, в кабаке ли среди простого парода или в церкви среди чистой публики, было неизменно, если не почтительное, то, во всяком случае, сочувственно-сдержанное. Однако говорить с ним было не о чем, и Николай, сидя напротив Леонида и слушая Надежду, которая одна говорила, обращаясь к обоим братьям, недоумевал, зачем нужно было Надежде устраивать этот съезд Клеточниковых в Пензе, он, Николай, мог бы сам съездить к ней в Керенский уезд, точно так же, как и к Леониду, если бы захотел повидаться и с Леонидом, а едва ли бы захотел: ни ему, Николаю, ни, очевидно, Леониду не было нужды в свидании, никому из них оно ничего бы не дало, только растравило бы душу.