Он смотрел на Клеточникова с довольной улыбкой, понимая, что своей полушутовской речью все же произвел в нем какое-то действие. Клеточников, однако, ничего не ответил, усмехнувшись, вяло пожал плечами.
— Нет, съехал, — повторил недовольный Иван Степанович, обращаясь к Ермилову. — Во всей этой чепухе, что ты тут нагородил, есть только одна свежая мысль: та, что все мы — глубоко несчастные люди.
Все засмеялись.
— Это действительно непонятно, — продолжал Иван Степанович серьезно. — Ну чего нам всем, — показал он рукой на всех, сидевших за столом, — чего каждому из нас не хватает? Мы здоровы, еще достаточно молоды, образованны, у нас есть кое-какие средства к жизни, и все мы, каждый по-своему, несчастливы. Что за чепуха! И вот что заметьте…
— Постой, да я-то чем несчастлив? — с веселым удивлением остановил его Ермилов. — Вот тебе раз! Битый час толковал им про то, как сделаться счастливым, наизнанку, можно сказать, выворотился, показывая это на своем примере, и вдруг — несчастлив! Можешь себя считать несчастливым, пожалуйста! Остальных господ можешь считать, если они не возражают. А я тут, мой дорогой, совсем, совсем ни при чем!
Про остальных господ Ермилов прибавил, потому что заметил, что все они в ответ на признание Ивана Степановича, что все — глубоко несчастные люди, засмеялись сочувственно, и Надежда, и Леонид, и Клеточников, как бы соглашаясь с такой оценкой.
— Ты чем несчастлив? — задумчиво посмотрел на Ермилова Иван Степанович и ответил спокойно: — Твое несчастье в том, что вот он, — показал Иван Степанович на Клеточникова, — что ты знаешь его. Тебе лучше было бы не знать таких, как он.
— Как? Что не знать? Каких таких? — поразился Ермилов, действительно поразился, без деланной веселости, так что и не нашелся больше что сказать.
Это было неожиданно для всех, не только для Ермилова, все невольно посмотрели на Клеточникова. Клеточников, не ожидавший такого поворота разговора, тоже был сильно сбит, казался смущенным.
— Ты, может быть, и был бы счастлив, но тебе не повезло. Тебе не повезло именно в том, что ты знаешь его, в этом вся твоя беда, — тем же спокойным тоном, будто и не заметив впечатления, произведенного его словами, продолжал Иван Степанович. — И ведь бывают счастливцы, — прибавил он, грустно усмехнувшись, — бывают счастливцы, которые весь век живут в убеждении, будто и другие живут точно так, как они. Вот и ты мог бы так жить, если бы не он.
— Да он-то здесь при чем? — вскричал Ермилов; он уже справился со своим изумлением, и снова выражение веселой, простодушной дурашливости играло на его лице.
— А при том, что ты со своей неотразимой логикой, со всем твоим здравым смыслом неотразим до тех пор, пока не натыкаешься на такого, — ответил Иван Степанович. — Натыкаешься на такого, и вся твоя логика летит к чертям. Вся штука в том, что он для тебя — загадка, а ты для него — нет. Он тебя понимает, твою логику понимает, да не принимает ее, хотя, может, и сам этого не знает, а ты его не понимаешь и не поймешь никогда.
— Постой, да откуда ты взял, что он не принимает мою логику? А ну как принимает? — весело спрашивал Ермилов.
— А ты у него спроси, — ответил Иван Степанович, — спроси у него, принимает он или нет? Только пусть он скажет тебе всю правду… как природа его заявляет… пусть правду скажет! Спроси у него!
И снова все посмотрели на Клеточникова. Клеточников неуверенно улыбался. Какая-то мысль пришла ему в голову, мысль, связанная с тем, что говорил Иван Степанович, но ему самому еще неясная. Преодолевая какое-то затруднение, он спросил Ивана Степановича со странной улыбкой:
— Почему же вы решили, что я не принимаю его логику?
Ермилов захохотал:
— Браво! Вот это ответ!
Иван Степанович, однако, не обратил внимания на смех Ермилова.
— Да разве это не так? — возразил он Клеточникову мягко, внимательно глядя на него. Покачал головой и сказал еще мягче: — Ведь так? И ты знаешь, — надавил он на слово «знаешь», — что так, и он это знает, — показал он на Ермилова.
Клеточников смущенно молчал. И все молчали, в раздумье продолжая смотреть на него.
Молчание становилось мучительным для всех. Ермилов повернулся к Ивану Степановичу.