Однако наблюдение за ним, к удивлению агентуры, ничего не дало. Личность его установили быстро: студент-медик Астафьев, крайне неблагонамеренный. Но никаких подозрительных квартир он не посещал, с неизвестными агентам лицами не встречался. (И не мог посещать и встречаться: он не был ни редактором, ни даже землевольцем, но сочувствовал землевольцам и, по их просьбе, согласился разыграть роль редактора.) И тогда Николка, чтобы ускорить ход событий, придумал новую комбинацию, почти фантастическую, отдававшую театром, балаганом, тем не менее покорившую господина Кирилова, а вместе с ним и господина управляющего Третьим отделением его высокопревосходительство сенатора Никиту Конрадовича Шмита, комбинация была разыграна и чувствительнейше отозвалась на «Земле и воле».
Астафьеву передали ночью (через его родственника, полицейского чиновника, с которым у Астафьева, как установили, были доверительные отношения) ложное сообщение о том, что землевольческая типография будто бы разгромлена, обитатели квартиры, где она была устроена, арестованы и отправлены в крепость, а в квартире оставлена засада, ждут редакторов, которые, по полицейским сведениям, должны собраться в типографии к семи утра. Расчет был тот, что Астафьев тут же подхватится и побежит предупреждать других редакторов: таким образом, можно будет в одну ночь всех выследить и арестовать. Ночью на пустынных улицах легко следить за редкими прохожими, притом на всех углах расставили переодетых извозчиками жандармов и агентов.
Все почти так и произошло, как было задумано. Астафьев, не знавший адресов землевольцев, бросился к знакомым, которые могли бы связаться с ними, переполошил многих, в том числе чиновника министерства финансов Буха и отставного офицера Луцкого, которые и оказались в состоянии передать предупреждение тем, кого оно прямо касалось: Бух предупредил Клеменца, Луцкий — Морозова (Воробья). Кроме Клеменца и Морозова в редакцию «Земли и воли» входили Плеханов и Тихомиров, деятельнейшее участие в редакционных делах принимал и Дворник. Этих троих могли бы предупредить Клеменц и Морозов, знавшие их адреса, и, таким образом, весь состав редакции оказался бы в руках полиции. Но этого не случилось. Клеменц и Морозов заподозрили неладное, им показалось странным содержание переданного им предупреждения. О каком совещании редакторов, назначенном в типографии на семь часов, шла речь? Кем назначенном? И почему в типографии? Никогда редакция не собиралась в типографии; по конспиративным правилам, введенным Дворником, не все редакторы и самый адрес типографии знали. Это не было известно Николке, сочинявшему текст предупреждения; его увлекла безудержная фантазия, она и подвела его на этот раз. Сообразив все несуразности, всю неправдоподобность предупреждения, ни Клеменц, ни Воробей из своих квартир не двинулись, решив дождаться утра, когда не так опасно выходить на улицу, и тогда уже постараться выяснить, в чем дело.
Однако все же Клеменц пропал. Агенты выследили, в какую квартиру заходил предупредитель, и, не дождавшись выхода на улицу предупрежденного, перед утром нагрянули в квартиру с обыском и арестовали его. Квартиру же Морозова определить не удалось. Возле дома и на ближайших углах до утра дежурили агенты и жандармы и разошлись только к восьми часам, когда на улицах началось обычное движение; утром, после восьми, Воробей спокойно вышел из дому; никто его не остановил.
Кроме Клеменца, были арестованы Бух и Луцкий, Астафьев скрылся; были произведены обыски всюду, где побывали предупредители, многих арестовали и затем выслали, в том числе и братьев Короленко. Но главной добычей Третьего отделения был Клеменц, виднейший из подпольных литераторов, за ним несколько лет охотились. Это, конечно, был успех петербургского сыска и личный успех Николки Рейнштейна. Торжествующий, веселый Николка укатил в Москву выводить тамошних нелегалов. Свою тысячу он не успел получить, было некогда. Ее получила за него месяц спустя Татьяна, но при обстоятельствах, отнюдь не триумфальных для Николки и невеселых для самой Татьяны.
И снова предметом обсуждения между Клеточниковым и Михайловым был вопрос о том, какой урок можно извлечь из всех этих событий, в которых не последнюю роль сыграл славный паренек Николка Рейнштейн. «Нет, п-пожалуй, с этим п-пареньком надо кончать, это уже с-слишком», — возмущенно сказал с несколько более заметным, чем всегда, заиканием обычно уравновешенный и ясный Дворник. Клеточников тогда не придал этим словам того значения, какое открылось ему через некоторое время. Непосредственным же следствием этих слов явился отъезд в Москву следом за Рейнштейном двух землевольцев — Михаила Попова, известного между радикалами под кличкой Родионыч, и Николая Шмемана, того самого, у которого когда-то Клеточников познакомился с Михайловым.