Я со своей стороны тоже не была нищей.
Старик-полковник был в восторге от этого союза. Моя мать — тоже.
С какой стороны ни взглянуть, на нашем горизонте нельзя было заметить ни единого облачка.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что август месяц показался нам периодом ничем не возмутимого благополучия.
В веселом Тойнби-Холле можно было забыть про самые жестокие страдания и печали, от которых стонет мир.
Там гостил во-первых, лейтенант Дэзби, — Джек, как называли его запросто; он только что прибыл из Японии на борту судна Королевского флота «Акула».
Он был в таких же отношениях, как и мы с Чарли, с сестрой последнего, Фанни; благодаря этому мы всегда готовы были оказать друг другу моральную поддержку.
Далее шли младший брат Чарли, Гарри, и его закадычный друг по Кембриджу, Тревор.
Наконец, — моя мать, милейшая пожилая дама, вся сияя, любовавшаяся нами из-за своих золотых очков и изо всех сил старавшаяся устранить малейшие затруднения, которые могли бы появиться на пути двух молодых парочек.
Она неустанно повторяла им рассказ о своих сомнениях, страхах и опасениях, которые испытала в то время, когда молодой горячий вертопрах Николай Ундервуд отправился искать себе невесту в провинцию и отрекся от Крокфорда и Таттерсолля ради любви дочери деревенского старосты.
Я, однако, забыла упомянуть про нашего любезного хозяина — бравого старого полковника, с его вечным подшучиванием, пристрастием к рюмке и напускной суровостью.
— Ей-ей, не понимаю, что такое стряслось эти дни со старичиной, — часто говаривал Чарли. — Со дня вашего пребывания, Лотти, он ни разу не посылал к черту либеральное министерство; я уверен, что если он не даст себе воли по части ирландского вопроса, его как-нибудь хватит кондрашка.
Весьма возможно, что старик вознаграждал себя за дневное воздержание, когда оставался наедине с собой в своей половине.
Но он действительно питал ко мне теплое чувство, которое высказывал целым рядом проявлений мелочного внимания и предупредительности.
— Вы славная девочка, — сказал он как-то вечером голосом, сильно отдававшим портвейном. — Честное слово, Чарли — ловкий малый; я не ожидал увидать в нем столько вкуса. Но заметьте мои слова, мисс Ундервуд: вы скоро сами убедитесь в том, что этот ветрогон далеко не так глуп, как это кажется на первый взгляд.
Сделав этот косвенный комплимент, полковник торжественно накрыл лицо платком и заснул сном невинного младенца.
Глава III
О, как мне памятен тот день, когда начались все наши несчастья!
Обед кончился, и мы сидели в салоне; в широко открытые окна лился поток освеженного южным ветерком воздуха.
Моя мать сидела в углу за вышивкой, роняя по временам какое-нибудь простейшее нравоучение, которое добрая старуха тем не менее считала личным своим открытием.
Фанни возилась с лейтенантом на софе, а Чарли взволнованно прохаживался взад и вперед по комнате.
Я сидела у окна, задумчиво созерцая огромную равнину Дартмура.
Она сливалась с горизонтом, освещенным заходящим солнцем; на багряном фоне его там и сям рисовались резкие очертания скал.
— Да, повторяю вам еще раз, — сказал Чарли, подходя к окну, — прямо позорно терять такой вечер.
— К черту его! — сказал Джек Дэзби. — Что за подчинение погоде? Мы с Фан остаемся на софе — правда, Фан?
Молодая девушка подтвердила свое намерение не покидать устроенного ею из подушек софы гнездышка, сопровождая свои слова задорным взглядом по адресу брата.
— Ваши поцелуи — чистая распущенность, правда, Лотти? — смеясь, обратился ко мне Чарли.
— О, да, — и скверная распущенность, — согласилась я.
— А между тем я отлично помню время, когда Дэзби был первым ветрогоном во всем Девоне. А посмотрите-ка на него теперь, Фанни, Фанни! Вот оно женское-то влияние!
— О, не огорчайтесь на его слова, моя дорогая, — заговорила из своего угла моя мать. — Я знаю по опыту, что для молодых людей очень полезна умеренность. Мой бедный Николай всегда держался этого мнения. Он каждый вечер перед тем как лечь в постель, делал на коврике несколько больших прыжков. Я не раз указывала ему на опасность подобных упражнений, но он упрямо держался их, покуда однажды вечером не упал на каминную решетку, причем порвал себе мускул на ноге, что сделало его навеки хромым, так как доктор Пирсон принял это за перелом кости и наложил на ногу гипсовую повязку, от которой пациенту свело ногу в колене. Ошибку докторского диагноза приписывали тому, что он был в то время очень нервен; его младшая дочь чуть ли не в самый день несчастья проглотила медный пятак.