– Что у тебя все рыба да рыба? – недовольно поморщился Илья Булданин, потирая ладонью рукоять сабли. – Устали мы с дороги. Убоины нам хочется запеченной, да чтобы горяченькая и с жирком!
– Дык ведь среда, боярин, – развел руками половой. – Постный день. Мало кто берет. Коли велишь, приготовим, честь по чести над углями зажарим. Да токмо обождать придется. А рыбное все хоть сейчас неси да на стол ставь!
– Борщ и щуку, – не стал долго привередничать боярин Заболоцкий.
– И мне того же, – кивнул Софоний Зорин.
– И мне, – присоединился к побратимам Басарга.
– Ну, тогда и я то же самое поем, – смирился Илья, опрокинул в себя остатки меда и добавил: – И еще бочонок тащи. Этот, мыслю, сейчас закончится.
Он разлил мед по кружкам, и путешественники с наслаждением выпили.
На взгорке под матерчатым навесом действительно было хорошо. Полотно уберегало от жаркого июньского солнца, ветерок освежал, а от крайнего стола открывался прекрасный вид на волок, построенный меж двух обширных топей.
Рыхлая болотина позволила местным смердам вырыть под склоном холма довольно просторную гавань, легко вмещавшую пять-шесть ладей. Дубовые сходни двумя массивными брусами уходили в воду, и работники как раз сейчас заводили на них темный, словно обожженный в костре, и лохматый от набитой между досками пакли ушкуй. Растянув на двух привязанных к носу веревках, подправляя длинными жердинами, пятеро потных, бритых наголо мужиков загнали корабль в нужное место, намотали веревки на торчащие из воды бревна, обитые кожей, дали отмашку – и паренек наверху огрел прутом пару волов, привязанных на упряжке к концу длинной слеги. Волы медленно пошли по кругу, и тут же закрутился ворот на вершине холма – видимо, соединенный со слегой невидимым от харчевни приводом. Ушкуй вздрогнул, пополз из воды, показавшись на свет целиком. Стало видно, что ползет он не сам по себе, а на деревянных салазках, утяжеленных по краям валунами.
К тому времени, когда слуга принес боярам угощение – салазки с грузом успели преодолеть уже половину пути до перевала холма. А когда бояре допили второй бочонок – они уже стояли наверху, и артель волочильщиков перецепляла канат, чтобы начать спуск ушкуя к Юге. Под откос корабль скатился и вовсе стремительно, глазом никто не успел моргнуть, и пока путники доели борщ и щуку – работники успели поднять на перевал крутобокую ладью с оскаленной лошадиной головой на носу. Вырезанной из дерева, разумеется.
– Сейчас и нас поволокут, – удовлетворенно кивнул боярин Булданин. – Ну что, еще по одной и в путь?
Ладья, раскручивая ворот, заскользила по блестящим от сала брусьям, с шумом и плеском вошла в темную торфяную воду заводи, подняв высокие волны и широко раскачиваясь с боку на бок. В какой момент артельщики успели размотать привязные веревки, Басарга не заметил – но судно, не задержавшись на салазках ни на миг, откатилось к берегу напротив.
На струге забегал, засуетился Тришка-Платошка, перед отъездом тоже обривший голову и купивший яркую атласную рубаху бирюзового цвета. Холоп принял от волочильщиков веревки, отмотал свою, причальную, отступил, чтобы не мешать. Прочих холопов видно не было. Вестимо, в каюте дрыхли, пока хозяев нет.
Этот маленький кораблик боярин Леонтьев купил по случаю. Хотел нанять какое-нибудь судно, чтобы добраться до Ваги, и наткнулся у причалов на татарина, что попытался продать купцам свой «каяк» – как он называл тесовую лодку примерно пятнадцати шагов в длину и трех в ширину, почти на всю длину обшитую сверху кожей. Басарга прошел бы мимо за ненадобностью, да холоп радостно крикнул:
– Глянь, боярин! Струг, как был у моего отца. Токмо наш открытый.
Этим все и решилось.
Платон, выросший на Шексне, управлялся с лодкой неплохо, в безветрие четырех весел вполне хватало, чтобы идти даже против течения. Единственным недостатком оказалось то, что в каюте, спрятанной под крышей из кожи и кошмы, было всего две лежанки. Бояре, опасаясь нападения, спали на них по очереди. А вот холопам приходилось дремать кому где получится. А ныне, похоже, они пользовались удачным моментом, чтобы вытянуться на тюфяках во весь рост.
В гавань вошел еще один ушкуй, приткнулся носом к влажному торфяному берегу, и корабельщики скинули сходни. На сушу, опираясь на посох, спустился чернобородый монах в черной с синим отливом рясе, опоясанный толстой матерчатой лентой с серебряными наконечниками. Размашисто перекрестился, жестом позвал за собой оставшихся на палубе людей. Видать, был на судне за старшего. Бритую голову служителя Господа укрывала чермная тафья с бисерной вышивкой, из-под подола выглядывали глянцевые носочки хорошо начищенных сапог. Посмотрев, как сноровисто артельщики играючи разместили струг на полузатопленных салазках, монах указал посохом на харчевню и вслед за попутчиками отправился наверх.