Пьетро Содерини, верховный гон-фалоньер флорентийской Синьории, вручил да Винчи грамоту.
— Отныне вы, мессере Леонардо, почетный гражданин Флорентийской республики, — сказал он с улыбкой, пожимая руку да Винчи своими мягкими пухлыми ладошками.
Улыбка гонфалоньера показалась тому странной. Вымученной, неискренней. Как, впрочем, и большинство других, искажавших физиономии остальных присутствующих. Инженер да Винчи слишком хорошо знал человеческие лица, чтобы отличить истинное восхищение от изображаемого. Пять лет назад, когда его чествовали по случаю завершения «Тайной Вечери», говорили и улыбались совсем по-другому.
Макиавелли не отрываясь следил за печальным лицом Леонардо. Когда городской совет наконец оставил его в покое и позволил сесть за стол, секретарь озабоченно спросил, наклонясь к самому уху мессере:
— Вы хорошо себя чувствуете, мессере да Винчи?
— Да-да… — тихо ответил тот, разламывая маленький ржаной хлебец.
— Что-то не так? — настаивал секретарь.
Леонардо попытался улыбнуться, но глаза его оставались печальными и даже несчастными. Уже три человека со скрытым злорадством и слащавой любезностью, спросили его, что он думает о новой статуе Микеланджело — огромном Давиде в семь локтей высотой. Статуя была монументальна. Леонардо физически ощущал ее тяжесть. Даже тень Давида казалась невыносимо тяжелой.
Последние несколько дней да Винчи не мог думать ни о чем другом, лишь об этом Давиде. И теперь, сидя на пиру в свою честь, он невольно ловил обрывки разговоров.
— Он изготовил его из цельного куска мрамора…
— Испорченного!
— Тот лежал на складах Мария дель Фьоре двадцать лет…
— Никто не мог использовать эту глыбу…
— Никто не мог…
— Микеланджело, вне всякого сомнения, величайший скульптор…
— Микеланджело величайший…
— Микеланджело…
Тонкий, вкрадчивый голос Пьетро Содерини вывел Леонардо из задумчивости.
— Мессере да Винчи, мы просим вас, как гения и великого знатока пропорций, принять участие завтра в совете. Вы, конечно, уже видели статую Давида, которую изваял Микеланджело? Дело в том, что она слишком велика для любого из дворцов и церквей Флоренции. Мы бы хотели поставить ее на улице. Возможно, на какой-нибудь площади. Ваше мнение было бы ценно для нас. Завтра, в два часа пополудни, вы окажете нам честь?
— Да-да… конечно, — кивнул Леонардо.
Тут Макиавелли понял, почему мессере да Винчи так тих и печален.
— Труд скульптора, — заметил Макиавелли как бы невзначай, — сродни работе поденщика. Он проводит целый день в грязи и мраморной крошке. И похож на пекаря или каменщика. В нем нет изящества. Его задача — просто отсечь от каменной глыбы все лишнее. Ему никто не постичь тонкой игры света и тени, мистики цвета, умения сделать плоское объемным.
— Да, — Леонардо вздохнул, — пожалуй, вы правы. Живописец работает в чистоте, тишине и уюте. В красивой одежде, среди прекрасных вещей…
Неожиданно за его спиной раздался резкий и громкий голос:
— Я не боюсь грязной работы, мессере Леонардо.
Да Винчи обернулся и встал.
— Приветствую вас, мессере Буонаротти.
— Приветствую.
Неожиданно Микеланджело протянул да Винчи руку.
Макиавелли с удивлением наблюдал за их пожатием. Похоже, Микеланджело намеренно сдавил ладонь Леонардо с такой силой, на какую только были способны его длинные узловатые пальцы, привыкшие к молотку и долоту. Однако встретил неожиданное сопротивление.
— Учитель может согнуть подкову двумя пальцами, — жеманно шепнул на ухо секретарю Салаино, разряженный как райская птица по случаю праздника. — Остановите их, мессере Макиавелли, они друг другу кости поломают.
— Синьоры, я полагаю, довольно, — мягко сказал секретарь.
Микеланджело сверкнул черными глазами и резко отдернул руку. Потом прошел дальше, задев Леонардо плечом.
— Он довольно уродлив, оттого злобен, — сказал Салаино, посмотрел на свои ногти. — Я слышал, что лекарь, помогая его матери разрешиться от бремени, тянул его за голову. От этого у него один глаз так и остался ниже другого. И горб. Думаю, в этом причина его необыкновенной силы. Горбуны обычно наделены ею сверх меры. Впрочем, он вряд ли способен одолеть вас, учитель, в рукопашном бою или на шпагах. Сила без достаточной ловкости…
— Хватит, Андре, — мягко остановил его Леонардо. — Он великий художник. Не смей так говорить о нем.
Салаино кокетливо пожал плечами и приложил к носу розу.
— Пожалуй, мне пора, — да Винчи вздохнул.
— Уже?! — почти одновременно воскликнули Бельтраффио и Салаино. — А как же танцы?
— Вы оставайтесь, совсем не обязательно вам лишать себя веселья из-за меня, старика. Я быстро утомляюсь от таких блестящих собраний, — Леонардо взял Андре за плечи и усадил его обратно.
Макиавелли открыл рот, чтобы попросить да Винчи остаться, но тот жестом остановил его.
* * *Когда Леонардо вышел из палаццо Веккьо, на улице накрапывал мелкий дождик. Надев берет и завернувшись в плащ, да Винчи отказался садиться на коня и направился в сторону дома пешком.
Неожиданно кто-то тронул его за рукав.
— Я тоже решил прогуляться. Там стало довольно душно, — сказал Макиавелли, нагнав инженера.
Они шли молча, пока не оказались перед Борджелло, где стояла другая статуя Давида — бронзовая. Та, которую его учитель, Андреа Верроккьо, некогда отлил с самого Леонардо.
В Борджелло заседал Совет десяти. Кроме того, там был главный артиллерийский склад Флоренции.
— Мы можем туда войти? — неожиданно спросил Леонардо у секретаря.
— Конечно, — обрадованно кивнул тот.
— Я хочу увидеть Давида Верроккьо, — кашлянув в кулак сказал да Винчи.
— С удовольствием.
Охрана пропустила секретаря и его спутника внутрь.
Поднявшись по строгой каменной лестнице, они прошли в зал посольств. Давид стоял посередине.
Легкие, плавные черты, улыбка, густые кудри. Изящная поза. Совсем юный мальчик, больше похожий на бога Гермеса. Между ним и огромным каменным изваянием Микеланджело не было ничего общего.
Да Винчи смотрел на себя самого, свою молодость, навек застывшую в бронзе. Потом достал из кармана небольшое зеркало, которым пользовался, чтобы незаметно наблюдать за интересными лицами и делать наброски с них. Взглянул на себя.
— Вы все еще прекрасны, мэтр да Винчи, — тихо сказал Макиавелли, угадав направление мыслей Леонардо. — По-другому, но прекрасны. Однажды очарование юности уступает благородству мужественности…
Да Винчи жестом остановил его:
— Не надо. Я хочу уйти.
Макиавелли послушно сделал несколько шагов к выходу.
— Простите меня, мессере Никколо, — остановил его Леонардо, — но мне сейчас не хочется никого видеть и разговаривать.
Секретарь остановился, с тревогой глядя на своего друга.
— Прощайте, — сухо сказал тот и быстро ушел.
Глава XXXIX
ВИТРУВИАНСКИЙ ЧЕЛОВЕК
— Витрувианский человек» — это что-то знакомое. Или я путаю? — спросил я у Дика, глядя в след удаляющимся студентам.
— Нет, не путаешь. Это знаменитый рисунок Леонардо, посвященный принципу пропорции. Там один человек вписан в круг, а другой — в квадрат.
— Распятого на кресте материи и колесованного духом… — повторил я слова долговязого преподавателя, столь тщетно, столь благородно и, видимо, столь же безрезультатно стучащегося в души своих студентов. — И что мы будем делать в этой трапезной?…
— Не знаю, — ответил Дик. — Но ты ведь здесь не был?