— Дело в том, что я был погружен с головой в любовь к одной прелестной даме в Блекфиаре в продолжение целого месяца, и поэтому я ничего не знаю о том, что происходило здесь за последнее время.
— Происходило то, что я вам сейчас говорил, и вот потому-то у нас за две последние недели было столько новых пьес и между ними две пьесы, написанные Вильямом Шекспиром. Актеры должны иметь в запасе несколько новых пьес для провинции, особенно для университетских городов. Ведь эти актеры были, собственно говоря, в большой дружбе с эссексскими заговорщиками; счастье их, что у них при дворе много других друзей, вроде Уолт-Рэли, иначе они тоже очутились бы в Тауэре вместо провинции.
Первый франт, посматривая на черную занавесь, закрывавшую часть сцены, сказал сквозь зубы:
— Вильям Шекспир должен быть сегодня в надлежащем расположении духа, чтобы разыгрывать свою трагическую историю: друг его Соуптгемптон в тюрьме, Эссексс казнен, сам он высылается из столицы. Удивляюсь только, как такой сердечный человек, как Шекспир, этот джентльмен в полном смысле слова, может находить удовольствие в подобной компании, как он вообще может быть актером и в состоянии писать пьесы для увеселения этой вонючей черни.
Каковы бы ни были воззрения самого Шекспира на этот счет, в данную минуту у него были другие заботы в голове. В пустой актерской, закрытой занавеской со стороны сцены, он ходил от одного актера к другому; многие из них были еще не совсем одеты, другие уже наклеили себе парики и фальшивые бороды, иные успели загримироваться и ходили взад и вперед, повторяя про себя свою роль с озабоченным видом. Шекспир успокаивал всех, и, казалось, волновался меньше присутствующих. Он уже отчасти облачился в свое одеяние духа отца Гамлета, и только его волнистые волосы, слегка рыжеватые, как и заостренная клином бородка, ещё не были спрятаны под шлем, который он должен был потом надеть. Его добрые карие глаза быстро и осторожно оглядывали всех актеров, и когда он убедился, что актеры для первой сцены уже совершенно готовы и другие тоже скоро будут одеты, он подал наконец знак поднять флаг и затрубить в трубы.
При виде этого флага последние запоздавшие в театр ускорили свои шаги, чтобы поспеть вовремя. Многие аристократы подъезжали на лодках прямо из своих роскошных дворцов, расположенных на набережной, ехали также верхом на лошадях или в колясках или же переплывали Темзу на яликах; простые граждане, адвокаты, солдаты, матросы и простой народ стекались со всех сторон на паромах или пешком от Лондонского моста и из ближайшего соседства. При звуке трубы публика в театре громко воскликнула: а-а! послышались и другие восклицания в этом же роде. Все актеры высыпали из актерской, некоторые подошли к самой занавеси, другие остановились недалеко от нее, сейчас должно было начаться представление «Гамлета», обессмертившего потом имя своего автора — Шекспира.
В актерской, где оставалось всего только несколько человек, ожидавших реплики, вызывавшей их на сцену, ясно было слышно все, что говорилось на сцене, а также слышны были комментарии и громкие замечания публики во «дворе» и напыщенный смех аристократов, смеявшихся над собственными шутками. В узкие высокие окна врывался холодный бледный свет мартовского дня и падал прямо на лицо молодого стройного актера, усы которого были так хорошо прикреплены, что их не трудно было принять за настоящие; в те времена, когда вообще было в моде красить волосы, настоящие бороды и усы часто казались фальшивыми. Волосы молодого человека были чудного каштанового цвета, но это был их естественный цвет. Голубые глаза и довольно резкие черты лица придавали ему отчасти добрый, отчасти горделивый вид, он старался стоять спокойно, чтобы ни одним движением не выдать беспокойства, снедавшего его, как это всегда бывает с главными актерами, когда они впервые выступают в новой пьесе.
В это время к нему подошел вдруг юноша в женской одежде — в длинном платье с пышными рукавами, фижмами и на высоких каблуках; он шел медленно и плавно, как подобает грациозной девушке, которую он играл, или же подпрыгивал и скакал, как мальчик, каковым он и был на самом деле. Он весело заметил:
— Смелее, Гель, не делай такой похоронной мины, у тебя, кажется, ноги дрожат больше, чем у самого Шекспира, между тем пьесу-то написал он, посмотри-ка на него: вот он надел свой шлем и идет играть духа так же спокойно, как будто надел шапку, чтобы идти в таверну выпить стакан пива.
Гель хотел было сначала принять обиженный вид, но, поняв вовремя, что умница-мальчик, игравший Офелию, видит его насквозь, тяжело вздохнул и сказал: