Де Соррьентес была не из тех, кто легко выдает свои чувства и замыслы. Несомненно, она давным-давно научилась придавать своему лицу любое нужное ей в данную минуту выражение — от надменного и бесстрастного до внимательного и заинтересованного. Однако мы дали себе труд внимательно понаблюдать за ней, и на основании множества взглядов, обращенных к Вальверу, а также к Мюгетте-Ландыш, то есть к дочери Кончини, пришли к выводу, что относительно обоих молодых людей у герцогини имелся вполне определенный, тщательно выношенный план, к исполнению которого она уже приступила. Бесспорно, герцогиня пользовалась неограниченным влиянием во всех кругах общества, и не приходилось сомневаться, что она доведет свой замысел до конца, какие бы силы тому ни воспротивились.
Но для этого ей нужно было завоевать доверие Мюгетты, в чем, как мы видели, она блистательно преуспела. Равным образом ей была нужна и преданность Вальвера — абсолютная, слепая преданность человека, готового ради нее на любую жертву. Здесь она пока еще не могла торжествовать победу, но чувствовала, что с каждым днем юноша все более подчиняется ей и недалек тот час, когда он, лишившись собственной воли и мыслей, превратится в послушное ей орудие. Казалось, все вокруг — сознательно или невольно (если говорить о Мюгетте-Ландыш) — способствовали герцогине в осуществлении ее планов относительно Вальвера.
Как ни странно, сам Вальвер совершенно ничего не замечал и, несмотря на то, что прежде испытывал неосознанное недоверие к своей новоявленной хозяйке, теперь гнал прочь любые подозрения на ее счет.
Почему эта женщина никому не открывала своих намерений? Могли ли навредить молодым людям ее замыслы? Потерпите, читатель, скоро все станет ясно. Ну, а пока вернемся к Вальверу и его возлюбленной.
XVI
ОБЪЯСНЕНИЕ
После первой же недели службы у герцогини в Одэ де Вальвере произошли разительные перемены. Они были очень значительны, если судить по тому, что он говорил себе:
— Какой же я был глупец! Что за дурацкие мысли лезли мне в голову! Герцогиня — самая честная, самая порядочная, самая благородная женщина в мире. Остается только желать, чтобы наши могущественные вельможи были хоть чуть-чуть похожи на эту испанскую принцессу. В государстве сразу бы стало меньше несчастных и обиженных, несправедливо лишенных куска хлеба, а страждущие перестали бы вызвать к Небу, не найдя утешения на земле. Я буду служить ей до конца дней своих, моля Господа всемерно увеличить отпущенный мне срок. Я никогда не оставлю ее службу по собственной воле, и сделаю все, чтобы мною были довольны и не отослали меня прочь. А раз так — зачем медлить и откладывать свое счастье? Надеюсь, что я заслужил свою награду — любовь прекрасной Мюгетты… Да, при встречах со мной она ведет себя весьма сдержанно, даже холодно, но ведь именно так и должна держаться любая уважающая себя девушка. Вот только любит ли она меня? Черт побери, надо наконец прямо спросить ее об этом, иначе, как говорит Ландри — а ему никак нельзя отказать в здравом смысле, — я так никогда этого и не узнаю. Значит, не позже, чем завтра, я задам ей этот вопрос, а там будь что будет.
Следующий день был воскресный, однако это не помешало Мюгетте в обычный час прийти к герцогине; как всегда, она несла с собой охапку цветов. Разумеется, она надела праздничное платье, отчего выглядела еще прелестней, чем всегда.
Удалившись к себе, ибо этот день был у него свободен, Вальвер из окна своей комнаты наблюдал за девушкой. Заметив, как она вышла из дворца и направилась к воротам, он стремительно сбежал с лестницы и бросился на улицу: решительный шаг должен был быть сделан сегодня. Вальвер нагнал девушку, когда та успела сделать всего несколько шагов вдоль улицы Сен-Никез.
Увидев рядом с собой Вальвера, Мюгетта нахмурилась, что являлось верным признаком ее недовольства.
Набравшись мужества, Вальвер робким, исполненным величайшей почтительности тоном, спросил:
— Не позволите ли вы мне проводить вас до улицы Сент-Оноре?
Чтобы попасть на улицу Сент-Оноре, надо было идти по улице Сен-Никез и никуда не сворачивать, так что отказ, в какой бы мягкой форме он ни был высказан, мог быть расценен только как нарочитая грубость. Поэтому она просто кивнула в знак согласия. Она видела, что молодой человек необычайно взволнован, и сразу же догадалась о причине его волнения. Будучи чистой и невинной девушкой, это прелестное дитя парижских улиц тем не менее отлично разбиралось во многих вещах (в которых, впрочем, зачастую знают толк даже воспитанницы суровых монастырских школ). Как мы уже говорили, улица Сен-Никез не принадлежала к числу оживленных; вот и сейчас она была пустынна и безлюдна. Внутренний голос безошибочно подсказал юной цветочнице, что именно на это и рассчитывал ее преследователь. Ускорив шаг, она мягко произнесла:
— Простите, но я тороплюсь.
И опрометчиво добавила:
— Видите ли, сегодня воскресенье, и я спешу за город. Там я провожу свои редкие часы отдыха, там меня ждут скромные радости, скрашивающие мое бедное существование, и я ни за что не пожелаю ни сократить эта счастливые часы, ни уж тем более вовсе отказаться от них.
Эти слова вырвались у нее против воли. Вальвер был в этом уверен, равно как и в том, что она говорила правду, которую почему-то имела причины скрывать: девушка тут же до крови закусила губу, видимо, горько сожалея о сказанном.
— А, так вы отправляетесь за город! Разумеется, к друзьям? — произнес Вальвер.
Она неопределенно махнула рукой и не ответила. Было ясно, что Вальвер задал свой вопрос просто так, лишь бы не молчать — ответ не слишком-то интересовал его. Они шагали по улице, и каждую секунду Одэ повторял себе: «Ну вот, сейчас я все скажу».
И не раскрывал рта. Улицу Сен-Никез никак нельзя было назвать короткой, однако Вальверу она показалась совсем крохотной. Улица Сент-Оноре находилась так близко… Улица, полная по-воскресному разряженных зевак, улица, где их непременно разъединит толпа — он не сумеет ничего сказать, и им придется расстаться. Напротив, Мюгетте казалось, что улица Сен-Никез внезапно стала удивительно длинной, самой длинной в Париже, так что они никогда не достигнут улицы Сент-Оноре, где ей удастся распрощаться с Вальвером и избежать таким образом объяснения.
В гробовом молчании они достигли приюта Кенз-Ван. Впереди уже мелькали разодетые прохожие, прогуливавшиеся по улице Сент-Оноре. Еще несколько шагов — и они будут у цели. Робость опять — в который уже раз! — подводила Вальвера. И он принял героическое решение.
Шагнув вперед, он остановился, преградив девушке путь. Не то, чтобы он все точно рассчитал: для этого он был слишком взволнован. Но тротуар был узок, а ему инстинктивно хотелось повернуться спиной к той шумной толпе, что прохаживалась по ненавистной улице Сент-Оноре.
Мюгетта тоже была вынуждена остановиться. Она увидела, как побледнел Вальвер, увидела крупные капли пота у него на лбу. Она все поняла и внезапно посуровела. Горестная складка прорезала ее лоб, а обычно лукавый взор стал холодным и сосредоточенным. Девушка решительно повела рукой, как будто желая оттолкнуть нахала.
Но Вальвер ничего не замечал. Собрав остатки мужества, он, стараясь совладать с обуревавшей его тревогой, выдавил из себя:
— Дозвольте мне просить вас об одной милости… величайшей милости.
Она снова сделала нетерпеливый жест и оглянулась по сторонам, словно ища пути к отступлению. Но бежать было некуда, и она вновь попыталась уклониться от предстоящего объяснения.
— Прошу вас, — произнесла она изменившимся голосом, — дайте мне пройти… Я уже сказала, что очень спешу.
Вальвер настаивал:
— Умоляю вас, выслушайте меня. Клянусь вам, что не задержу вас долго.
Она поняла, что деваться ей некуда.
— Говорите, только поскорее, — сухо бросила она.