Но Пардальян уже не слышал его: он устремился следом за Фаустой. По дороге он продолжал беседовать с самим собой; впрочем, плавной беседы не получалось, ибо мысли его постоянно перескакивали с одного предмета на другой:
«Пожалуй, моя скотинка готова была еще постараться ради меня, хотя мы с ней и проделали немалый путь. Но выслеживать Фаусту верхом… клянусь Пилатом, я даже представить себе не могу, что она может делать в Париже… Да, конь, конечно, будет мне помехой… Но куда же она направляется?.. Ах, дьявол, неужели она едет за город?.. Если она и дальше будет двигаться с такой скоростью, я проиграл… Надо было все-таки оставить себе коня… Ах, а я-то скучал, жаловался, что мне нечем заняться! Теперь, пожалуй, дел у меня будет в избытке… Ну вот, она уже проехала через ворота Дофина… О-ля-ля… решительно, я был прав, что расстался с лошадью… держу пари, что она едет повидаться со своим соотечественником синьором Кончини… господином маршалом д'Анкром… маршалом, ни разу не державшим в руке шпагу… мошенником, развратником… Что за заговор плетет она вместе с этим Кончини?.. Какую мрачную и страшную цель преследует она здесь?.. Да, я был прав: она направляется к улице Турнон… Знать бы… знать… Ох, придется мне, видно, войти в дом к самому Кончини… войти-то не сложно… Как хорошо, что Жеан остался в Сожи подле больной жены… Главное — услышать, о чем будут говорить Фауста и этот маршал… Разумеется, я полностью уверен в своем сыне. Конечно, он не станет выбирать между нею и мной. И все же… он не знает ее… Должен же быть какой-нибудь способ… мне совершенно необходимо выведать, о чем она будет совещаться с Кончини… Хотя Жеан и не знает ее, мне было бы неприятно вовлечь его в борьбу против собственной матери… А сомневаться не приходится: с той минуты, как мы встретились в Париже, борьба продолжится… Я очень рад, что Жеан не будет участвовать в ней… Борьба тайная и, как всегда, жестокая и страшная, которая на этот раз наверняка окончится смертью одного из нас, а может быть, и обоих… Черт, черт и еще раз черт, мне положительно необходимо знать, о чем они будут говорить… Да, но как это сделать?.. Я угадал: она идет к Кончини!..»
В самом деле, носилки свернули под высокую арку роскошного особняка и скрылись во внутреннем дворе.
Пардальян остановился. Проникнуть в особняк не представляло для него никакого труда, поэтому он даже не задумывался над этим вопросом. Он лихорадочно искал способ подслушать разговор Фаусты и Кончини, но никак не находил его. Похоже, что задача эта была невыполнима.
Перед входом в особняк, держась подальше от охраны и толпившихся здесь дворян, расхаживал Стокко. Казалось, он кого-то ожидал. Стокко видел, как приехала Фауста. Судя по той нагловатой улыбке, которой он приветствовал ее прибытие, он был даже знаком с ней.
Наш герой заметил Стокко, и на губах его заиграла насмешливая улыбка — так улыбаться умел только шевалье де Пардальян. Он резко откинул плащ, сдвинул шляпу на затылок, открыв свое лицо, и стал ждать.
Дальше события разворачивались стремительно. Стокко заметил его, побледнел, мгновенно развернулся и нырнул под арку.
Пардальян внимательно следил за Стокко. Заметив, что тот решил бежать, шевалье в два прыжка настиг итальянца и опустил ему руку на плечо.
Даже не обернувшись, Стокко заметался, словно кабан, настигнутый стаей гончих, но Пардальян крепко держал свою добычу. У Стокко не было ни единого шанса высвободиться. Не отпуская негодяя, шевалье обратился к нему:
— Неужели я так напугал тебя, мэтр Стокко, что ты, едва завидев меня, пустился удирать?
Стокко прекратил дергаться. Поняв, что путь к свободе отрезан, он успокоился и затих. Пардальян разжал руку. Он знал, что доверенный слуга Леоноры больше не попытается ускользнуть от него. В самом деле: теперь Стокко стоял и ждал. Он был мрачен, лицо его уже утратило присущее ему нагловато-самоуверенное выражение. Говоря образным народным языком — а язык народа всегда изобилует образами, — он «совсем скис». С почтением, которое, заметим, отнюдь не было наигранным, Стокко поклонился Пардальяну и ответил:
— Да, сударь, я боюсь вас…
И, выпрямившись и устремив на Пардальяна свои блестящие глаза, он с достоинством добавил:
— Хотя вы прекрасно знаете, что я не боюсь ни Бога, ни черта.
Пардальян внимательно разглядывал Стокко; тот, кому был знаком этот взгляд шевалье, понял бы, что он не сулит итальянцу ничего хорошего. Наконец, пожав плечами, Пардальян произнес:
— Мне надо сказать тебе пару слов наедине.
Они отошли в угол двора. Понизив голос и незаметно указав на Фаусту, Пардальян, как нечто само собой разумеющееся, заявил:
— Видишь вон ту принцессу, что как раз переступает порог парадного входа?.. Ты должен устроить так, чтобы я мог незаметно присутствовать на ее беседе с твоим хозяином.
Стокко вздрогнул и отступил от Пардальяна, словно перед ним внезапно отверзлась страшная пропасть; в его широко раскрытых глазах читался ужас.
Пардальян медленно кивал головой, подтверждая свой приказ. Он явно не собирался менять решения.
— С таким же успехом вы могли бы потребовать мою голову, сударь, — произнес Стокко, стуча зубами от страха.
— Я это знаю, — холодно ответил Пардальян. — Но я также знаю, что ты необычайно дорожишь своей головой — хотя никак не могу понять, почему, ибо сей предмет кажется мне весьма омерзительным, — а поэтому устроишь так, что меня никто не заметит, а тебя никто ни в чем не заподозрит и, значит, твоей бесценной голове ничто не будет угрожать.
— Сударь, — прохрипел Стокко, — требуйте от меня, чего угодно, но только не этого… Это невозможно… совершенно невозможно, сударь.
— Прекрасно, — холодно промолвил Пардальян. — Тогда я беру тебя за руку, отвожу к Кончини и кое о чем рассказываю ему — разумеется, только о том, о чем ты осведомлен не хуже меня. Например, о том, как умерла одна из его любовниц, к которой он был особенно привязан и за чью смерть поклялся отомстить. Как ты догадываешься, в этом случае тебе непременно придется расстаться с жизнью, но прежде Кончини не откажет себе в удовольствии посмотреть, как ты выдержишь несколько изощренных пыток его собственного изобретения.
И грозно добавил:
— Итак, выбирай. Да поторапливайся: принцесса уже вошла в особняк.
Если бы взгляд был способен убивать, Пардальяна бы уже не было в живых — с такой ненавистью смотрел на него Стокко. Но на своем веку Пардальян выдержал не один такой взгляд, поэтому он вообще не обратил на него внимания, а, усмехнувшись, опустил обе руки на плечи итальянца. Стокко понял, что слова Пардальяна — не пустая угроза. Зная по собственному опыту, что ему ни за что не высвободиться из стальных объятий шевалье, он даже и не пытался этого сделать. Поняв, что побежден, он, признавая свое поражение, заскрежетал зубами и прошипел:
— Идемте… и будьте вы прокляты на веки вечные!
— Отлично, — улыбнулся Пардальян, — можешь проклинать меня сколько тебе будет угодно, только делай, что тебе говорят. Поверь, для тебя это сейчас единственный выход. А в остальном я за тебя спокоен: ты не допустишь, чтобы тебя поймали.
Они направились в особняк, причем Пардальян не спускал глаз со своего проводника. Когда они шагали по одному из коридоров, ему вдруг показалось, что во взоре Стокко мелькнула угроза, а улыбка итальянца стала сладкой до приторности. Он тут же схватил Стокко за руку и сильно сжал ее. Стокко приглушенно вскрикнул:
— Вы делаете мне больно!.. Что это на вас нашло?
Пардальян продолжал сжимать руку; Стокко застонал сильнее. Тогда голосом, от которого у итальянца по спине забегали мурашки, Пардальян произнес:
— Не вздумай заманить меня в ловушку. Не ошибись дверью… Иначе я задушу тебя собственными руками. А теперь иди. И не сворачивай с правильного пути: я слежу за тобой.
Он отпустил руку Стокко. Больше итальянец не делал попыток свернуть с «правильного пути». Он шел прямо к цели.
XXII
ФАУСТА И КОНЧИНИ
Кончини вышел встречать знатную посетительницу почти к самому порогу. Он был один; как обычно, наряд его отличался необычайной роскошью. Он склонился перед герцогиней; лицо его выражало величайшее почтение. Нараспев, с легким итальянским акцентом он произнес: