И вот на одной из самых оживленных улиц Парижа, в час, когда ее наводняют торговцы и зеваки, разыгрывалось жестокое представление. Однако стоило ли начинать его, не совершил ли Кончини непростительную глупость, когда позволил своим клевретам публично издеваться над Кокнаром? Не лучше ли было бы втихомолку удавить его? Ведь парижане давно ненавидели итальянца за его наглость, жадность, беззастенчивость, вызывающую любовь к роскоши, и эта ненависть отнюдь не была секретом для фаворита королевы. Подтверждением его прекрасной осведомленности служили все новые и новые виселицы, выраставшие едва ли не на каждом перекрестке. Их количество постоянно увеличивалось, но они никогда не пустовали…
Итак, зловещая процессия двинулась по улице Сент-Оноре. Народ еще издалека завидел ее, но пока никто толком не разобрал, в чем дело, и не проявил к ней особенного интереса. Однако когда отряд приблизился, положение изменилось. Нет, в толпе не узнали обреченную на смерть жертву, не выяснили, за что и как Ландри Кокнар попал в лапы гвардейцев Кончини. Впрочем, надо сказать, что никто и не думал задаваться таким вопросом. Потому что если бы Ландри Кокнар шел в окружении лучников парижского прево, а Кончини со своими головорезами ехал поодаль, то парижане, пресыщенные зрелищами казней, нехотя расступились бы перед ними и быстро вернулись бы к повседневным делам.
Но Кончини не рассчитал свои силы и переоценил долготерпение столичных жителей. Ландри Кокнар мог быть отъявленным мошенником, повинным в тягчайших преступлениях, но на виселицу его вели люди итальянца; они обходились с ним столь жестоко, что в глазах парижан он мгновенно стал жертвой произвола ненавистного временщика. Никто не знал, кто такой Ландри Кокнар, но все мгновенно прониклись к нему симпатией. Однако толпа не сразу выразила свое возмущение. Сначала она оцепенела и застыла, словно парализованная. На шумной улице внезапно воцарилась мертвая тишина. Кончини и его присные продолжали идти вперед; толпа вокруг все прибывала. Людей набежало столько, что все попытки Роктая и Лонгваля свернуть направо, чтобы пройти к Трауарскому кресту, где высились две свежеотстроенные виселицы, окончились неудачей. Не помогали и суровые окрики:
— Дорогу, мерзавцы! Сейчас мы вздернем этого мошенника!
Толпа по-прежнему безмолвствовала и не думала расступаться. Правда, пока это еще не был бунт. Люди просто стояли и с гневом взирали на Кончини и его приближенных.
Мюгетта-Ландыш, с которой мы распрощались как раз у поворота на улицу дю Кок, оказалась в первом ряду зрителей. Она быстрее всех обрела дар речи.
— Бедняга! — воскликнула она.
В нависшей над улицей тревожной тишине этот возглас сострадания прозвучал словно удар грома. Его услышали все, включая и Ландри Кокнара.
Несомненно, этот Ландри Кокнар был парень не промах, ибо, несмотря на свое плачевное положение, отнюдь не потерял головы. Взглянув туда, откуда донеслись до него слова поддержки, он встрепенулся и изумленно ахнул:
— Да это же она, дочь Кончини! Дочь Кончини пожалела меня!.. Ах, что за смелая крошка!..
Кончини тоже услышал голос девушки…
Его услышал и капитан гвардейцев Роспиньяк…
Оба, Кончини и Роспиньяк, впились в Мюгетту жадными взорами, горящими дикой, необузданной страстью. Нервно сжимая руку Роспиньяка, Кончини зашептал ему на ухо:
— Это она, Роспиньяк! Клянусь Мадонной, я должен выследить ее, должен поговорить с ней… И если она снова откажет мне… Ты пойдешь со мной, Роспиньяк, и ты мне поможешь!
На этот раз ненависть, исказившая лицо Роспиньяка, относилась к его хозяину, однако командир гвардейцев Кончини предусмотрительно отвернулся, чтобы последний не смог понять обуревавшие его чувства. В душе Роспиньяка клокотала безмолвная ярость.
«Да, разумеется, ты рассчитываешь на меня, подлый итальянский мошенник!.. Как бы не так! Я собственными руками вырву из груди твое подлое сердце и растопчу его, но не отдам эту девушку тебе!.. Она понравилась мне!.. Я хочу ее!.. И дьявол меня забери, если она не станет моей… моей — или ничьей!»
Вслух же он равнодушно произнес:
— Как пожелаете, монсеньор. Но что делать с вашим пленником?.. Думаю, нам лучше прежде убедиться, что на его шее затянут прочный пеньковый галстук и что мерзавец уже никогда не станет болтать всякие глупости.
Кончини заскрипел зубами, бросая взоры то на Ландри Кокнара, то на Мюгетту-Ландыш. Он никак не мог решиться, кем же ему следует заняться в первую очередь. Наконец он объявил:
— Пустяки! Твои люди прекрасно вздернут этого наглеца и без нас. Я хочу сейчас же поговорить с этой девушкой.
Роспиньяк не ответил. На губах его появилась насмешливая улыбка, и он подумал: «Если, конечно, толпа подпустит нас к ней, а я в этом очень сомневаюсь».
Одэ де Вальвер слышал весь их разговор. Он стоял довольно далеко от девушки и теперь принялся вовсю работать локтями, чтобы пробиться к ней поближе.
Толпа, наконец, тоже все поняла. И несмотря на все призывы Роктая и Лонгваля посторониться, еще плотнее сомкнула свои ряды. Послышался сдержанный ропот, в котором пока еще невозможно было разобрать отдельные слова. Но кто может предсказать, как поведет себя начавшая недовольно роптать толпа?
Мы уже говорили, что Ландри Кокнар был отнюдь не робкого десятка. Среди достоинств его также числились ум и решительность. Самоуверенный Кончини и его приспешники не приняли в расчет настроение парижан, а Ландри Кокнар, напротив, почувствовал его и решил им воспользоваться. Поэтому, не долго думая, он принялся орать во все горло:
— Ко мне!.. На помощь!.. На помощь, добрые люди! Неужели вы дадите безнаказанно убить доброго христианина, не совершившего никакого преступления?..
Пройдоха Ландри позаботился оповестить всех, что его собираются убивать. Он знал, что делает, и это лишний раз свидетельствовало о его прекрасном самообладании. Слово «убить» произвело на толпу поистине магическое действие. Ропот усилился, в нем зазвучали громовые раскаты. Но гроза пока еще не разразилась. Зеваки еще не были готовы к действиям. Им требовался человек, который бы сделал первый шаг.
И такой шаг сделала Мюгетта; впрочем, она не думала о последствиях своего поступка, а всего лишь повиновалась голосу собственного сердца.
— Разве здесь нет ни одного мужчины? — звонко воскликнула она.
— Один есть, мадемуазель, — тотчас же ответил из толпы не менее звонкий голос.
Это был Одэ де Вальвер, которому наконец удалось протиснуться поближе к девушке.
Услышав его, девушка явно обрадовалась; однако радость ее быстро сменилась грустью — похоже было, что она борется со своими чувствами, и пока победа была явно не на стороне последних. Но как справедливо утверждают, влюбленный всегда слеп: Вальвер склонился перед прелестной цветочницей в почтительнейшем поклоне. И это приветствие, и сопровождавшая его робкая улыбка красноречиво свидетельствовали о том, что юноша находится здесь только ради Мюгетты.
Оказав все подобающие почести даме сердца, Одэ де Вальвер, словно странствующий рыцарь, немедля устремился навстречу своему противнику, а именно — преградил дорогу Роктаю и Лонгвалю и язвительным тоном произнес:
— Эй, стойте, господа! Кто это дал вам право столь грубо обходиться с безоружным? Не кажется ли вам, что подобное поведение недостойно дворянина?
Приспешники Кончини яростно переглянулись.
— Что потерял здесь этот сосунок? — взревел Лонгваль.
— Кажется, этот желторотый птенец напрашивается на хорошую трепку! — прорычал Роктай.
— Сосунок! Желторотый птенец! О, да вас еще придется поучить вежливости, господа! — рассмеялся Одэ де Вальвер.
С этими словами он сжал кулаки и стремительно нанес два удара. Не прошло и секунды, как оба гвардейца уже лежали на земле в четырех шагах от него.