Вася утешал:
— Ладно, будет, не хнычь, Сашатка. Бог дал — бог взял. Упустив одно, мы в судьбе приобретаем другое, может, много лучше.
Тот достал из кармана шаровар носовой платок, высморкался гулко. Обреченно сказал:
— Ой, не знаю, не знаю, Вася. Ты, конечно, прав, убиваться глупо. Но уж больно на душе горько. Слезы сами так и текут. — И опять разнюнился.
— Тихо, тихо, — сжал его плечо друг. — Я и на твою долю семечек куплю.
— Да при чем тут семечки! — отмахнулся Сорокин. — У меня ж теперь вообче ни полушки за душой.
— Я те ссужу. А потом со стипендии отдашь, как сможешь.
Однокашник поднял заплаканные глаза:
— Правда, что ль?
— А то! Ну, немного, конечно, — толстячок нахохлился, — больше двадцати копеек не дам, самому не хватит. Но на двадцать вполне рассчитывай.
— Мне и гривенника достаточно, — сразу повеселел Сашатка, перестав шмыгать носом. — Или нет, пожалуй, не возьму денег у тебя.
— Отчего не возьмешь? — моментально обиделся Антонов. — Да неужто брезгуешь? Я тебе от чистого сердца, а ты…
— Ничего я не брезгую, успокойся. — И похлопал его по руке. — Ты мне подсказал выход, только и всего: одолжу, но не у тебя, а у крестного. Дядя Петя Силин — с нашей Покровской. Он теперь дворником на Большой Никитской. И не то что гривенник — рубль одолжит. А того гляди и подарит!
Вася подобрел:
— Ха, а ты сырость разводил! Мы про крестного твоего и забыли. Побежали на Большую Никитскую!
Но, конечно, путь от Сухаревки до Никитских ворот не такой уж близкий; вниз по Сретенке, по Рождественскому бульвару, по Петровскому, по Страстному да по Тверскому — больше часа ходьбы. Да еще по дороге пялились на красоты весенней Москвы и глазели на происшествие на Трубной площади: под колеса коляски угодил пьяный, но не насмерть, слава богу, хоть кровищи на снегу было много.
Сам Сорокин за два года своего обучения у Набилкова погостил у крестного только раз и порядком подзабыл особняк, где служил Силин. Поначалу сунулись не туда, и ребят шуганули: «Пшли отседова, никаких Силиных мы не ведаем!» А потом соседский дворник им сказал:
— Новосильцевых дом о другую сторону. Токмо при смерти он.
— Кто же при смерти? — побледнел Сашатка.
— Петя Силин — кто! Может, и преставился уж.
— Господи, помилуй!
Постучали в дворницкую. Дверь открыл седовласый поп, от которого сильно пахло церковным маслом. Посмотрел сурово:
— Вам чего, отроки?
— Я Сашатка Сорокин, крестник дяди Пети. Как он там?
Поп перекрестился:
— На все воля Божья. Только мнится, что предстанет вскорости пред Его очи.
— А проститься можно?
— Отчего ж нельзя? Коли он в себе будет.
В мужике, лежащим под тонким, сшитым из лоскутов одеялом, Саша с трудом узнал дядю Петю — отощавшего, высохшего, и глаза запали, голова закинута, борода клинышком кверху задрана. Жалобно постанывал.
— Дядечка, а дядечка, что ж вы это так? — прошептал Сорокин с болью в голосе. — На кого хотите нас покинуть?
Веки мужика дрогнули и разъялись. Умирающий недоверчиво посмотрел на Сорокина. Но потом узнал и сказал:
— Ах, и ты здеся. Я спервоначалу подумал — ангел. — Тяжело вздохнул. — Вишь, как получилось, Сашатка. В одночасье меня скрутило.
— Вы еще поправитесь, дядечка, — ласково утешил его подросток.
— Да какое там! Причастился уж.
— Это ничего. Вон у нас в Покровке позапрошлым летом бабушка Даниловна собралась помирать — исповедалась, причастилась, миропомазалась… А потом говорит: дайте напоследок щец покушать, в животе урчит. Угостили ея, ну, она поела, порозовела, ожила — и до сей поры бегает как новая.
Силин усмехнулся:
— Повезло убогой… Помню я ея. Шустрая старушка.
— Вот и вам так надобно.
— Да куда уж мне уж!
Дверь открылась, и вошла красивая стройная дама в шляпке с вуалью. Сразу по дворницкой разнесся аромат духов и чего-то такого вкусного, барского.
— Как ты чувствуешь себя, Петр Егорович? — обратилась она к Силину певуче. — Лучше стало?
— Да какое лучше, — прохрипел недужный. — Причастился уж. Но спасибо вам, София Владимировна, за внимание и заботу.
— Говорила я тебе: отвезем в больницу, там бы помогли. Вот — не захотел — и пожалуйста.
— Да какое в больницу! Лишние заботы. Все одно помирать — так хотя бы в своей постеле, а не на казенных подушках.
— Экий ты упрямец. И лекарства, поди, не пил, что тебе Густав Густавович выписывал?
— Знамо дело, не пил. Что они, немчура, понимают в русских болячках? Наше средство одно: банька, веничек да стаканчик беленькой с перцем. Но и это не помогло, видать… — Он закашлялся — глухо, громко, содрогаясь всем телом, дергая руками и головой; а потом его резко затошнило. Облегчившись, Петр упал в изнеможении на спину и проговорил со вздохом: — От и хорошо… лучше сделалось… все теперь будет хорошо… — Дернулся и умер.