Софья просияла:
— Вы неподражаемы, Вольдемар. Впрочем, как всегда.
— Жаль, что вы это поздно осознали…
Младшая сестра Новосильцева рассмеялась:
— Ах, какие наши годы, мсье? Все еще только впереди…
В тот же вечер Энгельгардт написал своей сестре Елизавете, жившей в Курляндии на острове Эзель[5] в замке, принадлежавшем ее мужу — барону Остен-Сакену: «Дорогая Лизхен, лучик надежды, кажется, вспыхнул в темноте моей жизни — я опять влюблен — и в кого же? — в собственную супругу! Ты не поверишь: мы сегодня встретились и так славно поговорили, что моя душа наполнилась радостью. Сестры Новосильцевы переедут ко мне во флигель вместе с приемным сыном Екатерины, и потом — как знать? — может быть, Софи перейдет со временем на мою половину? Как писал Пушкин: „И может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной…“»
Вскоре получил от Елизаветы ответ: «Дорогой Вольдемар, очень рада за тебя. Бог услышал мои молитвы и дарует тебе счастье в жизни. Мы из наших братьев и сестер лишь вдвоем остались на этом свете. У меня нога хоть и лучше, но еще болит, и хожу с тросточкой. Все мои мысли о моем Феденьке — он опять собирается на Тянь-Шань, ибо вознамерился все-таки окончить свой великий этнографический труд. Сына Роберта я, конечно, тоже люблю, но сыночек Феденька — просто свет в окошке. Дети — наша гордость и боль».
Сестры Новосильцевы переехали на Арбат в марте 1870 года.
Но, само собой, дело с усыновлением Саши Сорокина шло непросто. Ведь в Российской империи свято соблюдался принцип сословности, и крестьянин не мог быть усыновлен дворянином без согласия Его Величества. Исключение составляли незаконнорожденные дети дворян от крестьянок (но когда у них росли и законные дети, то «приемыши» не имели права на наследство). И еще: раз была жива мать Сашатки, то предписывалось взять у нее письменное согласие на усыновление с переменой фамилии.
Разумеется, нормальному человеку разобраться во всей этой казуистике было не под силу, и Екатерина Владимировна обратилась к присяжному поверенному Опельбауму Генриху Ивановичу из известной юридической фирмы «Опельбаум и сыновья». Генрих Иванович и являлся подобным «сыном», ибо основал контору его отец, Иоганн (Иван) Дитрих Мария Фердинанд Опельбаум.
Младшему Опельбауму шел в ту пору тридцать пятый год, но, пожалуй, выглядел он постарше — по причине своей лысоватости. Не носил ни усов, ни бороды, но зато блистал круглыми очками в золоченой оправе. И имел крупную расщелину между верхних резцов.
Выслушав Новосильцеву, он сказал:
— Вы позволите говорить с вами откровенно, уважаемая Екатерина Владимировна? Без обиняков?
— Натурально, дражайший Генрих Иванович, только так.
Он помедлил, обдумывая предстоящую речь.
— На сегодняшний день обстоятельства неблагоприятны. Первое: юноше уже шестнадцатый год, и в таком возрасте разрешение на усыновление получить практически невозможно. Далее: сидючи в Москве и надеясь только на одну почту, ничего не получим — надо ехать в Тверь, в Покровскую, а затем в Петербург, обращаться в канцелярию Его Величества и в Сенат. Вы согласны финансировать эти мои поездки и мое содержание в них? В-третьих, предстоят и казенные расходы: как официальные, так и неофициальные — ну, вы понимаете? — на Руси по-другому, увы, не бывает… Словом, суммы выйдут немалые. Вы согласны пойти на это?
— Да, согласна, — не задумываясь ответила дама.
— Отдавая себе отчет, что успеха верного гарантировать не могу, и оценивая шансы, скажем, «пятьдесят на пятьдесят»?
— Даже так.
Опельбаум задумался, покачавшись в кресле. И потом кивнул:
— Хорошо, я примусь за эту работу. Мы подпишем договор, и вы выплатите аванс… Но позвольте все же уточнить, — он понизил голос, — отчего вы так категорично настроены? Он ваш тайный родич? В чем здесь подоплека?
Новосильцева улыбнулась:
— Милый Генрих Иванович, можете мне не верить, как не верит мой младший брат, но никакой подоплеки тут нет. Кроме нашего с сестрой чистого желания протянуть руку помощи прелестному мальчику.
— Неужели?
— Истинная правда.
— Просто удивительно: в наше время и подобное бескорыстие…
— Мы с сестрой одинокие сентиментальные дамы, и нам хочется печься о ком-то. Заводить собаку или кошку — это слишком банально. Мы поможем юноше, у которого прекрасные перспективы.
— Дай-то бог, дай-то бог, — отозвался, щелкнув языком, Опельбаум.
— Стоит вам увидеть Сорокина, как поймете сразу: этот юноша далеко пойдет. У него глаза ангела.