Разрешил. У Доната Михайловича не забалуешь, человек суровый — как посмотрит сквозь очки ледяным своим серым оком, брови сдвинет и усами пошевелит — так дрожанье в теле. А еще скажет старческим голосом: «Милостивый государь, соблаговолите соблюдать правила приличия», — сразу онемеешь, словно в рот воды набрал. Лучше бы воспитанников порол. Но телесные наказания у набилковцев были запрещены.
Содрогаясь, Сашатка появился у того в кабинете, бледный и напуганный. А смотритель училища вперился в него, будто бы пытался пробуравить в подростке взглядом дырочку.
— Чем обязан, сударь? — недовольно спросил.
Заикаясь, Сорокин объяснил — и насчет крестного, и насчет его похорон.
— Я бы ненадолго, — лепетал подросток, — токмо поклониться, и все. Сразу бы назад.
Помолчав, педагог спросил:
— Где сие скорбное событие место имеет быть?
— На Большом Власьевском. Отпевание в церкви Успения на Могильцах. Там же, на погосте, и погребение.
— Хорошо, ступай. Дело, как говорится, святое. И не торопись. Что такое: «Токмо поклониться, и все»? Крестный все ж таки. Торопиться грех. Коли пригласят на поминки — согласись, уважь. Но вина не пей. И не позже половины осьмого чтобы был обратно. Ясно?
— Ясно, Донат Михалыч, не сумлевайтесь, буду. Оченно я вам благодарен за подобную милость.
— Бог с тобою, Сашатка, не за что.
На стене над креслом смотрителя находился портрет государя-императора Александра II Освободителя, и, казалось, царь смотрел на набилковца тоже сочувственно.
В церкви было жарко. Провожающие, человек пятнадцать, в основном — простые работники, из крестьян, сгорбившись стояли у открытого гроба. Дядя Петя Силин в нем лежал, походя на желтую восковую куклу. С белой лентой на лбу. Из господ выделялись две дамы в черном — Софья Владимировна и вторая — такая же, на нее похожая, только чуть пониже, пополнее и старше. Певчие голосили стройно. У Сашатки от их душевности, от печальных слов священника и от грусти по ушедшему крестному слезы понемногу катились по щекам и капали с подбородка. Он их смахивал рукавом пальто, отчего-то стесняясь вытащить платок.
У разверстой могилы рядом с ним оказалась Софья Владимировна. Покивала ласково:
— Здравствуй, здравствуй, дружочек. Молодец, что пришел. Ты один, без друга?
— Я и сам-то еле у смотрителя отпросился до вечера.
— Понимаю, да.
Комья мерзлой земли громыхнули по крышке гроба. И Сорокин тоже бросил пригоршню свою. Прошептав чуть слышно:
— Спи спокойно, дядечка. Царствие небесное.
Он уже не плакал, но вздыхал трагически.
Выходили с кладбища тихо. А на улице, за воротами, люди начали договариваться помянуть усопшего где-нибудь в трактире поблизости. Поманили Сашатку:
— Ты-то нам составишь компанию? Крестный — не чужой. Грех не помянуть.
— Да, конечно, конечно.
Неожиданно его подхватила под руку Софья Владимировна, заявив работникам строго:
— Нет, он с нами лучше.
Те заулыбались ехидно:
— Знамо дело, лучше. С господами завсегда лучше.
Отрок засмущался:
— Даже и не знаю, ваше благородие, чем я вам обязан… Неудобно как-то…
— Ах, не думай, голубчик, никаких неудобств. Ты такой ангелочек с виду, что не можем отпустить тебя с мужиками в трактир. А тем более ты без друга. Без пригляда должного.
— Я теряюсь, право… Слов не подберу…
— И не надо, братец. Мы ведь от души. Кстати, познакомься: это моя сестра Катя. То есть для тебя — Екатерина Владимировна.
Дама протянула руку в перчатке. Он подобострастно согнулся, поцеловал руку. Заглянул ей в глаза снизу вверх. Барыня приязненно улыбнулась:
— Сонечка рассказывала про вас. И про вашего батюшку-художника. Очень интересно.
У набилковца выступил румянец.
— Это честь… спасибо…
— Ну, пойдемте, пойдемте. Что стоять на улице? Я уже замерзла.
Сестры действительно, несмотря на схожесть (формой глаз, носа и улыбки), сильно отличались друг от друга. Младшая выглядела более аристократично — кожа белая-белая, прямо матовая, будто бы из мрамора высечена; голос мягче и движения более грациозные. Голубые веселые глаза. Волосы темно-русые… Старшая же, напротив, словно вырезана из дерева (дорогого, тонко вырезана, но из дерева), талии почти нет, пальцы толстенькие, щеки пухленькие, голос низкий, с хрипотцой. И глаза зеленые. И слегка рыжеватые, вьющиеся волосы. Обе деликатные, славные, абсолютно не строящие из себя барынь.
В доме, уже знакомом Сашатке, поднялись в столовую. Из хрустальных лафитных рюмок пригубили красное вино, поминая Силина. Старшая сказала: