— К тому же дома у меня парень, — вздохнула Филомена и хриплым шепотом добавила: — хотя до вас ему, как до луны.
Дату выписки Квирк никому не сообщил. Разве хочется ему увидеть у больничных ворот Сару, улыбающуюся храброй улыбкой боевой подруги; или внезапно посуровевшую Фиби, или, боже упаси, Мэла, как ярмом задавленного грузом тайных проблем. Внезапно душу захлестнула волна гнева, который последние несколько недель дремал, а тут вдруг расправил крылья. Опираясь на тросгь отца Филомены, Квирк брел вдоль канала под неожиданно ярким солнцем, заставившим глупых камышниц начать брачные игры, придумывал разнообразные планы мщения и удивлялся изощренности своей фантазии. В мельчайших, почти садистских подробностях он представлял, как разыщет Джуди и Панча, по одному столкнет в тот самый подвал на Маунт-сгрит и будет бить, пока их мышцы не порвутся, кости не расколются, а из ртов и ушей не потечет кровь. Он предвкушал, как снимет с Костигана очки, сорвет значок трезвенника с лацкана пиджака и вонзит сперва в правый глаз, потом в левый. Глаза, как упругое желе, острие войдет легко, а Костиган завопит от боли. Потом он разберется с другими, которых не знал, не видел и лишь чувствовал за спинами Джуди и Панча, Мэла и Костигана. Да, безликих Рыцарей Святого Патрика пора вытащить на свет божий и заколоть их собственными копьями. Теперь Квирк не сомневался: все, что случилось с ним, Кристин Фоллс и Долли Моран, касается не только Мэла и его бедной, трагически погибшей служанки — тут целая сеть, огромная, на целый город, а то и больше, и он в нее угодил.
Откладывать планы в долгий ящик Квирк не любил и вскоре после выписки на такси приехал к прачечной Пресвятой Богоматери. Гипс еще не сняли, но разве это помеха? Начинался холодный сырой день, солнце, пробивавшееся сквозь утреннюю дымку, казалось белым. Была суббота, запертая дверь погруженной в тишину прачечной напоминала закрытый рот. Квирк шагнул было к парадному крыльцу, собираясь позвонить и ждать, пока не откроют, но в последний момент обогнул здание, толком не представляя, что найдет с заднего фасада. Нашел он коренастую девушку с копной рыжих волос, которая в прошлый раз чуть не задавила его тяжелой корзиной с бельем. Сегодня она выливала в канаву мыльную воду из лохани. Она изменилась, хотя в чем именно дело, Квирк не понимал: серый халат тот же, ботинки те же. Толстые лодыжки отекли, туго натянутая кожа лоснилась. Как же ее зовут? Она отшатнулась от Квирка, склонила голову набок и заслонила грудь пустой лоханью. На невыразительном лице выделялись зеленые глаза, такие же прозрачные, как у медсестры Филомены. Квирк растерялся — что сказать, о чем спрашивать? Целую минуту оба молча буравили друг друга недоуменными взглядами.
— Как вас зовут? — наконец спросил Квирк.
— Мэйзи, — чуть ли не с вызовом ответила девушка, но быстро смягчилась. — Я тебя помню, ты к нам как-то приходил. — Она взглянула на трость и покрытое синяками лицо Квирка. — Где это тебя так угораздило?
— Просто упал.
— Ты спрашивал сестру Доминику о той Моран.
О той Моран… Внутри Квирка что-то перевернулось, словно он стоял на палубе попавшего в шторм корабля.
— Да, — осторожно проговорил он, — о Долли Моран. Вы ее знали?
— И старая карга сказала, что никогда о ней не слышала! — девушка усмехнулась — сморщила аккуратный нос пуговкой и оскалилась. — Вот так дела, Моран ведь раз в две недели являлась сюда за младенцами.
Квирк поглубже вдохнул и достал сигареты. Мэй-зи впилась в них голодным взглядом.
— Дай одну!
Сигарету она держала неловко, щепотью, и когда Квирк щелкнул зажигалкой, наклонилась к огню.
— Так Долли Моран являлась сюда за младенцами? — осторожно уточнил Квирк.
В утреннем тумане дым сигарет казался темносиним.
— Ага, чтобы потом отправить в Америку. — Девушка помрачнела: — Только моего они не получат!
Так вот что в ней изменилось — живот вырос!
— А когда у вас срок? — спросил Квирк.
Девушка снова сморщила нос и по-заячьи подняла верхнюю губу.
— Какой срок?
— Ну, когда малыш родится?
— А-а… — Девушка пожала плечами и потупилась. — Скоро. — Потом она заглянула ему прямо в лицо, бледно-зеленые глаза вспыхнули. — Тебе-то что?