— Нет-нет, Боб, поезжай один; едва ли они захотят принять меня, я лучше…
— Похороню себя на Фигтри-Корт, довольствуясь лишь обществом собак и канареек! Нет, Джордж, этому не бывать.
— Да я и не люблю охоту.
— Ты что, думаешь, я заядлый охотник? — воскликнул Роберт. — Послушай, я не могу отличить куропатки от голубя, и для меня не имеет значения — первое сентября или первое апреля. Я езжу в Эссекс, только чтобы подышать свежим воздухом, есть вкусные обеды и ради удовольствия лицезреть честное, красивое лицо моего дяди. Кроме того, на этот раз у меня есть и другая цель — я хочу увидеть этот золотоволосый образчик совершенства, мою новую тетушку. Так ты поедешь со мной, Джордж?
— Ладно, если ты и вправду этого хочешь.
Его горе, ставшее более спокойным после первой буйной вспышки, сделало Джорджа покорным воле своего друга, готовым поехать куда угодно; он ничему не радовался, но принимал участие в развлечениях других с безнадежной, ненавязчивой, без жалоб покорностью судьбе, свойственной его простой натуре. Но со следующей почтой пришло письмо от Алисии, в котором говорилось о том, что молодые люди не могут быть приняты в Корте.
«В доме семнадцать свободных комнат, — с негодованием писала молодая леди, — и все же, мой дорогой Роберт, вы не можете приехать, потому что госпожа вбила в свою глупую голову, что она слишком больна, чтобы развлекать гостей (хотя она так же больна, как и я), и что джентльмены (огромные грубые мужчины, как она их называет) не могут находиться в доме. Извинись, пожалуйста, перед твоим другом Джорджем Толбойсом и передай ему: папа надеется, что вы навестите нас в охотничий сезон».
— Жеманство и прихоти госпожи не помешают нам поехать в Эссекс, — решил Роберт, сворачивая письмо, чтобы закурить им трубку. — Вот что мы сделаем, Джордж: в Одли есть превосходная гостиница, и в окрестностях полно мест, где можно ловить рыбу; мы поедем туда на недельку. Рыбная ловля гораздо лучше, чем охота. Нужно только лежать на берегу и следить за удочкой; едва ли мы наловим много рыбы, но зато приятно проведем время.
Он протянул свернутое трубочкой письмо к тлеющим уголькам в камине, но затем, передумав, развернул его и разгладил скомканный лист.
— Бедная маленькая Алисия! — промолвил он задумчиво. — Жестоко так бесцеремонно обращаться с ее письмом — пожалуй, я сохраню его.
Мистер Роберт Одли положил письмо Алисии в одно из отделений своего письменного стола с пометкой «Важно». Бог знает, какие замечательные документы хранились в этом особом ящике, но я думаю, весьма маловероятно, чтобы там содержалось что-либо юридически ценное. Если бы кто-нибудь сказал тогда молодому адвокату, что такая простая вещь, как простенькое письмецо его кузины, станет однажды звеном в ужасной цепи улик единственного уголовного дела, которое доведется вести Роберту Одли, возможно, он только приподнял бы свои брови немного выше обычного.
Итак, молодые люди уехали из Лондона на следующий день с чемоданом и рыболовными снастями и попали в старомодную, приходящую в упадок деревню Одли как раз вовремя, чтобы заказать обед в таверне «Солнце».
Одли-Корт находился в трех четвертях мили от деревни и располагался, как я уже говорила, в глубокой низине, закрытой со всех сторон густым лесом. Попасть туда можно было только по дороге, по обеим сторонам которой ровно в ряд стояли деревья, словно в аллее помещичьего парка. Это было мрачноватое место, но для такого ослепительного создания, как бывшая мисс Люси Грэхем, щедрый баронет превратил старую усадьбу в небольшой дворец для своей юной жены, и леди Одли была счастлива, как ребенок, окруженный новыми и дорогими игрушками.
Теперь, когда удача повернулась к ней лицом, так же, как и в прежние времена, куда бы она ни пошла, повсюду приносила свет и радость. Несмотря на откровенное презрение мисс Алисии к ребячеству и легкомыслию своей мачехи, Люси любили и восхищались ею гораздо больше, чем дочерью баронета. Было так трудно противиться очарованию ее непосредственности. Ее хорошенькое личико светилось детской невинностью и искренностью. Ее большие влажные голубые глаза, розовые губки, маленький носик и обилие красивых колец подчеркивали ее юность и свежесть. Люси было двадцать лет, но никто не давал ей больше семнадцати. Она любила обряжать свой стройный стан в тяжелый бархат и шелка и выглядела как ребенок, нарядившийся на маскарад; фигурка ее была совсем детской. И все ее развлечения были ребяческими. Она не любила ни читать, ни учиться, но обожала общество; чтобы не оставаться в одиночестве, она взяла к себе в наперсницы Фебу Маркс, и ее любимым занятием было, развалившись на одном из диванов в своей роскошной гардеробной, обсуждать новый туалет для предстоящего обеда или просто болтать о чем-нибудь, перебирая в восхищении свои богатства — драгоценности и подарки сэра Майкла.