Люси смотрела не на сэра Майкла, а вдаль, в туманные сумерки, на темный пейзаж за маленьким садом. Баронет пытался увидеть ее лицо, но она стояла к нему в профиль, и он не мог видеть выражение ее глаз. А если бы ему это удалось, то он увидел бы тоскующий пристальный взгляд, который, казалось, хотел проникнуть во мрак и заглянуть в мир иной.
— Люси, вы слышите меня?
— Да, — промолвила она мрачно, но не холодно, нет, она не была обижена его словами.
— И ваш ответ?
Она не отвела взгляда от темнеющего пейзажа за окном, но несколько мгновений хранила молчание; затем, повернувшись к нему с неожиданной страстью, по-новому осветившей ее удивительную красоту, которую баронет разглядел даже в сгущающихся сумерках, она упала на колени у его ног.
— Нет, Люси, нет, нет! — горячо вскрикнул он- Не здесь, не здесь!
— Да, здесь, здесь, — настаивала она, и странная страсть делала ее голос пронзительным и резким — не громким, но чрезвычайно отчетливым, — здесь и больше нигде. Как вы благородны и щедры! Любить вас! Есть женщины в сотни раз красивее и лучше меня, которые могли бы преданно вас любить, но вы просите слишком многого от меня. Вы просите слишком многого от меня! Вспомните, чем была моя жизнь, только вспомните это. С раннего детства я не видела ничего, кроме нищеты. Мой отец был джентльменом, умным, хорошо воспитанным, щедрым, красивым — но бедным. Моя мать… но позвольте мне не говорить о ней. Нищета, испытания, нужда, унижения, лишения! Вы не знаете этого, вы, кто живет среди тех, для кого жизнь легка, вы даже не догадываетесь, что приходится переносить таким, как мы. Поэтому не просите у меня слишком много. Я не могу не быть незаинтересованной, я не могу не видеть выгод такого союза. Я не могу, не могу!
Помимо ее возбуждения и страстности в ней было что-то неопределенное, что вселяло в баронета смутную тревогу. Она все еще была на полу у его ног, скорее скорчившись, чем просто преклонив колени, ее тонкое белое платье облегало фигуру, светлые волосы струились по плечам, огромные голубые глаза блестели в сумерках, и руки ухватились за черную ленточку вокруг шеи, как будто она душила ее.
— Не просите слишком много от меня, — все повторяла она, — я с детства была эгоисткой.
— Люси, Люси, говорите прямо. Я вам не нравлюсь?
— Не нравитесь! Нет, нет!
— Вы кого-нибудь любите?
Она громко рассмеялась, услышав этот вопрос.
— Я не люблю никого на свете, — ответила она.
Он был рад ее ответу, и все же это и ее странный смех смущали его чувства. Помолчав несколько мгновений, он промолвил с усилием:
— Люси, я не буду просить от вас слишком многого. Осмелюсь сказать — я романтический старый глупый человек, но если вы не испытываете ко мне неприязни, и если вы никого другого не любите, я не вижу причины, почему мы не можем стать счастливой парой. Решено Люси?
— Да.
Баронет заключил ее в свои объятья и поцеловал в лоб; затем, спокойно пожелав ей спокойной ночи, он вышел из дома.
Он сразу вышел из дома, этот старый глупый человек, потому что в его сердце было какое-то странное чувство — не радость, не триумф, но что-то сродни разочарованию, какое-то удушающее и неудовлетворенное желание камнем лежало у него на сердце, как будто он нес труп у груди. Он нес труп той надежды, что умерла от слов Люси. Все сомнения, страхи и робкие надежды были кончены.
Люси Грэхем медленно поднималась по лестнице в свою маленькую комнату. Она поставила тусклую свечу на комод и села на край белой кровати, такая же тихая и белая, как драпировки, висевшие вокруг нее.
— Больше не будет зависимости, не будет тяжелой работы, не будет унижений, — прошептала она. — Все следы старой жизни исчезли — все нити к правде похоронены и забыты — за исключением этих, за исключением этих.
Она не убирала руки с черной ленточки вокруг шеи. Она вытащила ее из-под платья и посмотрела на предмет, прикрепленный к ней.
Это был не медальон, не миниатюра и не крестик: это было кольцо, завернутое в кусочек бумаги, желтой от времени и смятой от частых развертываний.
Глава 2
На борту «Аргуса»
Он выбросил окурок сигары в море и, облокотившись о поручни, задумчиво смотрел на волны.
«Как они утомительно однообразны, — размышлял он. — Голубые, зеленые, опаловые; и снова опаловые, голубые, зеленые, красивые, конечно, но наблюдать за ними три месяца — это уж слишком, особенно…»