— Года через полтора гашиш, или, как мы его называем, «трава», почти перестал на меня действовать. Я попробовал ЛСД, на нашем жаргоне «кислота». Но это слишком сильный препарат, от него долго не приходишь в себя… Перешел на кокаин, принимал и другое — что есть, что можно достать. Теперь мне уже не отцепиться, не выкарабкаться…
Все время молчавший Жан-Поль коротко спросил: «Почему?»
Бернар не переспрашивал. Резко дернулся, схватил чашку, уперся взглядом в коричневое донышко. Фразы падали, как сгустки застарелой боли.
— Потому что все кругом низко, мерзко, непривлекательно. Мои родители как сумасшедшие работают всю свою жизнь. Теперь у них дом, автомобиль, банковский счет. Им кажется, что они счастливцы и удачники. Но они же несчастнейшие люди! Разве жизнь для того, чтобы обзавестись вещами, накопить, а потом спокойно умереть? Ради этого жить? Я так не хочу. Но что я могу? Ничего. Меня, других, наше поколение хотят определить в скучнейшее будущее. А я его не хочу! Миллион раз мы обсуждали все это между собой, но ни к чему не пришли. Но я-то нашел выход из непривлекательного для меня мира — ушел в свой, в волшебный мир любви, нежности, сновидений…
Бернар поднялся из-за столика и, не прощаясь, быстро зашагал к Сене, откуда доносился звон гитары. Там, у самой воды, по вечерам собиралась лохматая молодежь, перекупая друг у друга или просто делясь призрачной радостью острых наркотических ощущений.
— М-да. Этот плохо кончит, — вздохнул Жан-Поль. — Сколько же таких неприкаянных мечется по свету, бездумно транжиря свою жизнешку!
Робер был задумчив и чем-то рассержен.
— Да черт с ним, с этим юнцом, обалдевшим от кокаина! А общество куда смотрит, наше общество?
— Видите ли, Робер, на общество как на некоего козла отпущения сетуют все и каждый. Почему-то ему, обществу, инкриминируют проделки отдельных индивидуумов. Мне довелось изрядно бывать на судебных процессах, и я заметил, что излюбленный прием адвокатов — взваливать на общество все смертные грехи своих подзащитных. Будь то насильник, грабитель, наркоман, как этот, — всех их, видите ли, общество такими сделало… Помню, судили молодого мужчину, насмерть замучившего побоями своего собственного ребенка. Страшно вспомнить, но экспертиза нашла даже следы укусов на теле… Защитник и здесь винил общество! Но обвинять общество — значит обвинять самих себя. Каждого и всех! Общество — это модель, с которой берут пример, с которой лепят себя. И что же юные видят вокруг? — Жан-Поль сделал большие удивленные глаза. — Что они видят? А видят они резкие перепады, неравенство. Их впечатлительный ум подмечает — у одних «роллс-ройсы», виллы, яхты, даже собственные самолеты и острова в морях и океанах, а у других — дырявый мешок забот. И вкрадывается зависть. Позже подрастающий молодой человек изумленно открывает для себя потрясающее несоответствие своих наивных представлений о жизни с настоящей жизнью. Так чахнут иллюзии, а в душу заползает разлад, как у этого несчастного лицеиста.
— Но так было всегда, месье Моран! Или вы полагаете, что общество чересчур деградировало?
— Да, полагаю. Я хорошо помню войну, фашистскую оккупацию. Мы все жили тогда беднее, но и щедрее. Не задумываясь, делились с незнакомым, даже не знавшим нашего языка человеком последним хлебом, дефицитным маслом, табаком — и только потому, что он был твоим единомышленником. Выживали не поодиночке, а сообща, вместе, поддерживая друг друга. А ныне — каждый сам по себе… Что случилось с людьми за эти мирные годы? Откровенно говоря, не понимаю. Франция давно оправилась от прошлых лишений и бед. Магазины завалены товарами, на прилавках — натюрморты съестного. Но странное дело — люди холодеют, ожесточаются, замыкаются в себя и в вещи. В нас, в нашей памяти стерлось, забылось не только придавленное немецким сапогом униженное прошлое, но и выветрился дух товарищеского доверия, сочувствия, сострадания, без чего человек — манекен.
Да разве вы сами не испытывали на себе это, Робер? Сотрудники вашего прославленного журнала — разве каждый из вас не сам по себе?
— Вы, конечно, правы, месье Моран. Но в стране, в народе, в общем-то, иные настроения. Забастовка на каком-то одном, скажем, заводе может быстро перекинуться на соседний и воспламенить всю страну.
— Согласен. Но тем не менее пружина, выталкивающая угольщика или шофера на демонстрацию, — это прежде всего личный страх, страх за себя, а не за незнакомого Жана или Пьера, которых уволили в Руане или Марселе. Хотя я не отрицаю, что в рабочей среде чувство локтя развито сильнее.