Йон снова кивнул и, тяжело вздохнув, сказал:
— Я готов.
Иверсен кивнул в ответ и открыл свою книгу на том месте, где лежала закладка.
— Страница пятьдесят, — объявил он.
Йон полистал свой экземпляр и отыскал нужное место.
Иверсен начал читать. Голос его звучал отчетливо, темп был невысокий. Йон следил за ним по тексту и после того, как старик прочел два абзаца, тоже стал читать. Вначале он пару раз запнулся и постарался сосредоточиться на том, чтобы в точности копировать манеру чтения Иверсена. Следующий абзац Йон читал уже лучше, точно в такт со стариком. Оба они слегка увеличили темп, чтобы не читать так размеренно, как поначалу. Когда они одновременно переворачивали страницу, Йон бросил быстрый взгляд на Иверсена. Тот сидел, откинувшись на спинку кресла, и сосредоточенно смотрел в книгу. Лицо его выражало напряженную концентрацию чувств, брови были сдвинуты, а томик он держал у самых глаз.
Их совместное выразительное чтение продолжалось, и Йон отметил про себя, что ему больше не приходиться напрягаться, чтобы соблюдать ритм и поддерживать темп. Буквы перед его глазами с готовностью складывались в слова, которые манили поскорее произнести их, как будто они уже много лет дожидались этого момента. Понемногу чтение Иверсена становилось все тише и тише, и в конце концов Йон совсем перестал его слышать — собственный голос заглушал все. Йон чувствовал себя так, будто лежал на дне вместительного каноэ, плавно скользящего по реке в спокойном и ровном темпе. Борта лодки рассекали поверхность воды, а само каноэ увлекало вперед незримое мощное течение потока. Даже переворачивая очередной лист, Йон не сбивался с ритма. Ему казалось, он видит, что написано на следующей странице, и потому он продолжал читать, не прерываясь.
У Йона создавалось впечатление, что буквы стали более отчетливыми; они контрастно выделялись на белом фоне страниц, которые, в свою очередь, также заметно изменились. Если раньше, внимательно приглядевшись к плотным белым листам, можно было различить структуру бумаги, то теперь поверхность их сделалась совершенно ровной и глянцевой — подобной белому матовому стеклу с нанесенными на него буквами. Время от времени за этим стеклом видны были какие-то силуэты; неясные и размытые, как в театре теней, они внезапно появлялись и так же неожиданно исчезали.
Теперь Йон даже не сознавал, что продолжает читать вслух. Он делал это чуть ли не автоматически, сосредоточившись прежде всего на странном взаимодействии букв со страницами. Он внимательно следил за проявляющимися сквозь страницы книги силуэтами — и постепенно стал понимать, что они связаны с тем, о чем в книге ведется рассказ. Когда в тексте говорилось о двух всадниках, за матовым стеклом страниц он различал два конных силуэта; если описывалась ветряная мельница, то в белесом тумане проявлялись очертания рассекающих воздух мельничных крыльев.
Это открытие заставило его еще в большей степени сосредоточить свое внимание на движении силуэтов. И внезапно — в тот момент, когда главный герой поразил копьем крыло мельницы, — белёсое стекло как будто бы лопнуло и распалось на тысячи осколков, обнажив разворачивающуюся за ним сцену.
Йон вздрогнул, однако продолжил чтение в прежнем темпе, несмотря на то что теперь слова причудливо парили в воздухе на фоне битвы главного героя с ветряной мельницей. Текст стал похож на титры в фильме, с той лишь разницей, что читаемые Йоном слова не следовали за кадрами, а как бы предваряли их появление. Йон почувствовал, что сердце его забилось еще быстрее.
Между тем он по-прежнему продолжал читать, ощущая, что не в силах остановить поток слов, и в то же время наслаждаясь появлением создаваемых этим потоком новых картин. По мере чтения они становились все более отчетливыми и словно бы осязаемыми, так что в конце концов ему стало казаться, что еще немного, и сам он появится где-то среди разворачивающихся перед внутренним взором пейзажей. Краски возникающих в мозгу картин были яркими и насыщенными и в то же время какими-то искусственными, как в изготовленной компьютерным способом цветной копии черно-белого фильма. Больше всего это напоминало экран телевизора с испорченным цветоделением, когда цвета становятся перенасыщенными, а краски сливаются, как в акварельном альбоме-раскраске. Контуры человеческих фигур и предметов оказывались размытыми, и Йон изо всех сил пытался сделать их более четкими, фокусируя свой взгляд на проступающих сквозь туман очертаниях. При этом он чувствовал едва ли не физическое сопротивление, какое подчас оказывает заржавевшая дверная ручка; и вдруг в один момент он будто бы прорвался сквозь все препоны и ощутил, что может регулировать контрастность картин, совсем как при съемках на видеокамеру. Некоторое время Йон забавлялся, играя с этим новым инструментом, оказавшимся в полном его распоряжении. Он то отдалял от себя картину, и она становилось мутной и туманной, то приближал ее, и тогда силуэты людей оказывались четкими, как будто вырезанными из картона острым скальпелем. Теперь он был в состоянии управлять и цветом — мог сделать отдельные фрагменты светлее или темнее, а также придать всей картине теплоту, окрасив фон в мягкие золотистые тона. Подобно малолетнему ребенку, он с восторгом экспериментировал, крутя различные ручки настройки, отыскивая их крайние положения, а также все новые и новые комбинации. При этом он время от времени отмечал наличие определенного рода сопротивления, которое, однако, ему всякий раз удавалось преодолеть, стоило только сильнее сконцентрироваться на том, какой именно колорит он хотел придать видимой сцене.
Скорость, с которой Йон читал, также, оказывается, имела определенное значение. Если он замедлял темп, у него появлялось больше времени для того, чтобы придать картине соответствующий вид и наполнить ее игрой чувств. При быстром чтении большинство этих нюансов оставалось «за кадром», сохранялись лишь наиболее сильные проявления эмоций. Йон заметил, что, когда он увеличивает темп, сердце его бьется быстрее и неровно, он начинает покрываться потом, как будто испытывает настоящее физическое напряжение. Он попытался было проверить, насколько быстро он вообще может читать, и в очередной раз ощутил, как что-то его удерживает, своего рода тормоза, не позволяющие ему достигнуть предельных значений шкалы спидометра. Слегка раздосадованный, он, стремясь преодолеть неожиданное препятствие, попытался читать отрывисто и с нажимом, словно заколачивая сваи, но внезапно опять вздрогнул и ощутил, будто какая-то гигантская рука сдавила его и сдерживает, заставляя замедлять темп. Йон постарался высвободиться, однако, чем больше он сопротивлялся, тем хватка становилась жестче, напоминая кольца удава, и в конце концов ему не оставалось ничего другого, как снизить скорость своего чтения до предела. Хватка, тем не менее, по-прежнему не ослабевала, и Йон ощутил, что воздух с трудом проникает в легкие.
Тогда он умолк.
Сознание его не воспринимало ничего из происходящего вокруг. Глаза Йона закрылись, а голова упала на грудь. Однако прошло несколько мгновений, и все чувства стали постепенно возвращаться.
Сначала — довольно медленно — начали появляться звуки, как будто кто-то осторожно поворачивал в сторону усиления ручку громкости. Йон различил различные шорохи, звук шагов и шум передвигаемой мебели. Несколько голосов зазвучали одновременно, однако смысла слов Йон не различал, зато ясно слышал прямо у себя над головой какое-то потрескивание. Затем он внезапно почувствовал запах гари: дым от горящей шерсти и пластмассы проникал в его ноздри и затруднял дыхание. Наконец Йон открыл глаза.