…У меня в памяти всплывают какие-то картины. Лица, улицы, дома. Порой просто образы, которые я не знаю, с чем соотнести… Я могу привести по памяти множество сведений о Карлосе, но не знаю почему…
Конклин закрыл глаза. Была такая фраза… Очень простая шифрованная фраза, которой они пользовались, когда операция «Тредстоун» только начиналась… Как же там было? Это перекочевало еще из «Медузы»… Каин вместо Чарли, а Дельта вместо Каина.Верно! Каин вместо Карлоса. Дельта-Борн превратился в Каина, приманку для Карлоса.
Конклин снова открыл глаза. Джейсон Борн должен был подменить Ильича Рамиреса Санчеса. На этом, собственно, и основывался весь план «Тредстоун-71». Это и был краеугольный камень легенды, параллакс, призванный выманить Карлоса из логова в их поле зрения.
Борн. Джейсон Борн. Совершенно неизвестный человек. Имя, похороненное более десяти лет назад. Человеческие останки, брошенные в джунглях. Но он реально существовал. Это тоже было составной частью плана.
Конклин переворошил папки на столе, покуда не нашел ту, которую искал. На ней стояли только две заглавные буквы и две цифры.
«Т-71 X». Последняя буква обозначает, что в папке находятся документы, касающиеся зарождения плана. Истоки «Тредстоун-71».
Он открыл папку, почти боясь увидеть то, что там наверняка должно было находиться.
Дата казни. Сектор Тамкуан, 25 марта…
Взгляд Конклина переместился на настольный календарь. 24 марта.
— О Господи, — прошептал он, хватаясь за телефон.
Доктор Моррис Панов вошел в психиатрическое отделение на третьем этаже в том крыле Бетсайдского госпиталя, которое было отведено ВМС, и остановился возле регистратуры. При виде молоденькой практикантки, перерывающей карточки больных под суровым взглядом дежурной сестры, он улыбнулся. Должно быть, девушка положила чью-нибудь историю болезни не туда, куда нужно, и начальница решила преподать ей урок, чтобы такое больше не повторилось.
— Пусть вас не вводит в заблуждение суровость Энни, — обратился Панов к раскрасневшейся девушке. — Ибо под холодной, бесчеловечной оболочкой скрывается… гранитное сердце. Откровенно говоря, она сбежала недели две назад из палаты пятого этажа, но мы боимся в этом признаться.
Практикантка хихикнула. Старшая сестра безнадежно покачала головой. На столе за стойкой зазвонил телефон.
— Вы не подойдете, милая? — попросила старшая сестра практикантку и обернулась к Панову. — Доктор Мо, как прикажете учить их чему-нибудь, покуда вы рядом?
— С любовью, милая Энни. С любовью. Но не теряйте при этом своих велосипедных цепей.
— Вы неисправимы… Скажите лучше, как ваш пациент из палаты пять-a? Вы очень беспокоились за него.
— И до сих пор беспокоюсь.
— Я слышала, вы не спали всю ночь…
— Да, по телевизору в три часа ночи показывали кино, которое я обязательно хотел посмотреть.
— Не надо, Мо, — покачала головой госпитальная матрона. — Вы слишком молоды, чтобы кончить так, как ваши пациенты.
— А может, наоборот, слишком стар, чтобы этого избежать, Энни. Но спасибо за заботу.
Вдруг оба осознали, что имя доктора произносят по громкоговорителю. Молоденькая практикантка взывала в микрофон:
— Доктора Панова просят подойти к телефону…
— Доктор Панов — это я, — наклонившись к девушке через стойку, доверительно прошептал психиатр, — но мы с Энни Донован не хотим, чтобы об этом все знали. Она моя мать, полька… А кто звонит?
Та уставилась на приколотую к халату доктора карточку с именем и фамилией, похлопала глазами и пролепетала:
— Какой-то мистер Александр Конклин, сэр.
— Да ну? — удивился Панов. — Откуда я могу поговорить, Энни?
— Из кабинета номер один, — отвечала старшая сестра, указывая в конец холла. — Он пуст. Я переключу звонок на тот телефон.
Панов направился к указанной двери, он был встревожен. Алекс Конклин был, с перерывами, его пациентом на протяжении пяти лет, покуда они оба не пришли к соглашению, что большего для его психической адаптации сделать нельзя — хотя сделанного явно было недостаточно. Пациентов, подобных Конклину, было очень много, а помочь им удавалось лишь отчасти. На сей раз, однако, речь должна была идти о чем-то серьезном — коли он решил звонить в госпиталь, а не в приемную.
— Мо, мне нужно, чтобы вы очень быстро ответили на несколько вопросов, — взволнованно начал Конклин.
— С быстрыми ответами у меня дело обстоит слабо, Алекс. Почему бы вам не прийти ко мне в приемную после обеда и не поговорить?
— Речь не обо мне. О другом человеке. Возможно.
— Только без игр, пожалуйста. Я думал, с этими фокусами у нас покончено.
— Никаких игр. Это дело категории срочности четыре-ноль. Мне нужна помощь.
— Четыре-ноль? Тогда обратитесь к кому-нибудь из ваших штатных специалистов. Я о таком доверии не просил.
— Не могу. Слишком секретно.
— Тогда нашепчите Богу.
— Мо, пожалуйста! Мне только нужно, чтобы вы подтвердили некую вероятность. Все остальное я сумею вычислить сам. И время не терпит. Этот человек, возможно, охотится за призраками — за любым, кого сочтет призраком. Он уже убил нескольких людей из плоти и крови, очень важных людей. Я не уверен, что он сам об этом знает. Помогите мне. Помогите ему!
— Хорошо, если только смогу. Говорите.
— Человек этот уже давно существует в постоянно меняющихся, крайне стрессовых обстоятельствах. И все это время — под прикрытием некой личины. Личины-приманки, очень заметной и с сильной негативной окраской. Для того чтобы оставаться на виду, приходится испытывать чудовищное давление. Цель затеи — выманить объект, аналогичный самой приманке, убедив, что приманка представляет для него угрозу. Заставить его выйти из укрытия… Вы меня понимаете?
— Пока да, — отозвался Панов. — Вы говорите, что этому человеку-приманке приходилось в условиях постоянного давления поддерживать привлекающий внимание негативный образ. Каково было его окружение?
— Более жестокого не придумаешь.
— Как долго он в нем находился?
— Три года.
— Боже правый! — воскликнул психиатр. — И ни одного срыва?
— Ни одного. Двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году, в течение трех лет. Постоянно в чужом обличье.
— Когда же вы, идиоты, научитесь чему-нибудь? Самый последний заключенный в самом страшном лагере и то имеет возможность оставаться самим собой, разговаривать с другими, которые остаются самими собой… — Панов осекся, осознав вдруг смысл собственных слов и интерес Конклина. — Значит, речь именно об этом?
— Я не вполне уверен, — отозвался разведчик. — Все так туманно, запутано, даже противоречиво. Я вот что хотел спросить. Может ли случиться так, что человек, оказавшийся в таких обстоятельствах… и впрямь поверит, что приманка — он, усвоит характер выдуманного персонажа, срастется с легендой настолько, что поверит: это он.
— Ответ столь очевиден, что я удивлен, почему вы вообще меня об этом спрашиваете. Конечно может. Вероятно, так и случилось. Спектакль затянулся, его невозможно выдержать, если не сделать неотъемлемой частью действительности. Актер, не сходящий со сцены в пьесе, которая никогда не кончается. День за днем, ночь за ночью. — Доктор вновь помолчал, затем осторожно спросил: — Но ведь вас интересует не это, верно?
— Верно, — ответил Конклин. — Я хочу опередить человека-приманку. Я вынужден, это единственно разумное решение.
— Постойте, — резко оборвал его Панов. — Здесь нам лучше остановиться. Я не ставлю диагноз вслепую. Тем более понимая, куда вы клоните. Не выйдет, Чарли. Это развяжет вам руки в деле, за которое я не желаю нести ответственность — независимо от того, заплатите вы мне за консультацию или нет.
— «Не выйдет, Чарли»… С чего вы сказали это, Мо?